Боги, да это — история, достойная поэмы!
Даже странно, как Иона, после такой жертвы, принесенной мужем, смогла оставить его на долгих четыре месяца!
— Кхм-кхм, — вмешалась альтесса Тревога. — Я понимаю, тонкая душа лорда-неженки не могла пройти мимо такого родника умиления, не испив из него… Но ты упустил важную подробность, милый: Светлая Сфера.
— Что с нею? Теперь уж нет загадки, вся история ясна…
— Нет. Послушай звучание: Светлая Сфера.
— И что же?
— Ты это уже слышал.
— Да что слышал?
— Само название Предмета.
— Конечно, слышал! Вернее, видел: оно было в письме к Шейланду от его представителя в Палате.
— Именно так, дорогой! И тогда, и сейчас это название написано. Но мы с тобою когда-то слышали его. Ушами.
Она прошествовала к бюро, нажав тайный замок, выдвинула скрытую шухлядку и поставила перед Эрвином пузырек настойки змей-травы.
— Был один из дней, когда ты пил этот яд. Нечто черное — тревога или вина, или отчаяние — раздирало твою душу. Однако в тебе достало сил на удивление, потому я и запомнила. Кто-то сказал о Светлой Сфере — и ты удивился.
— А что вызвало мое удивление?
— Этого я не помню. Я-то думала не о Сфере, а о том, как утешить тебя.
— Тогда — что меня волновало?
— Это я тоже выбросила из памяти. Не вижу смысла хранить там черные страницы. Хочу заполнить все тома наших общих воспоминаний только радостными главами!
— Пользы от тебя… — вздохнул Эрвин и попытался вернуться к прерванному делу.
От чего отвлекла его Тревога? От восхищения любовной историей. Пожалуй, это не назовешь особенно важным делом, но подлинная красота — такая редкость, нужно восхищаться ею, когда встречаешь. Прекрасно даже само название Предмета. Светлая Сфера — звучит-то почти как Светлая Агата! Не знаю, каков этот Предмет, но наверняка — очень красивый.
Щелк. Мысль замерла, оборванная внезапным чувством дежавю. То же самое, теми же словами я уже думал когда-то. И Тревога права: в тот день я пил змей-траву. Держал в руках буквально за пару минут до мысли про Сферу! Тьма, когда же это было?
Мысли потекли назад по руслу времени. Страх, вина или отчаяние. Последняя сильная вина была из-за Подснежников: подавление восстания, невинные жертвы. Я изложил план Ионе, она восхитилась, но я стал грызть себя, пытался утешиться присказкой о меньшем из зол… Нет, никто не говорил о Сфере. Я был один. И змей-траву не пил.
Раньше… Еще до Знахарки и до зелья Мартина Шейланда… Был поздний вечер, дрожала одна свеча, железный Десмонд Ориджин в своей постели… То есть, каменный Десмонд… Он сказал, блестя влажными глазами: «Ты понимаешь, сын». Я, тьма сожри, прекрасно понимал. Он не справится сам, позовет кого-то из вассалов. А герцог теперь я, и ни один вассал не рискнет без моего согласия… Ты понимаешь, сын, ты должен приказать: «Кайр, убейте моего отца». Ты понимаешь, сын, мне совсем невмоготу. Решись, наконец. Сейчас позови Джемиса, стоящего за дверью. Разожми зубы и прикажи… А я тогда вынул из-за пазухи пузырек и дал отцу хлебнуть. Сказал: если даже я не сдался быстрой смерти, то вы, отец… Впервые в жизни я его пристыдил, не он меня. Он сглотнул комок и сказал: «Прости, сын. Мои мысли недостойны. Больше не дам им воли». Я вышел, зная, что обрек отца на чудовищно долгую пытку. Вина? О, да. Отчаяние? С головою накрыло. Слова о Сфере? Нет. Джемис молча поднял брови, а я молча мотнул головой: «Не сегодня».
Раньше… Умер Деймон. На моих руках. Нет, не на моих: я, овца, сбежал, чтобы не видеть новую смерть. Сотую, трехсотую, тысячную в бесконечном ряду… Нет, не оправдание. Сбежал, лорд-неженка, Аланис утешала меня, как мамочка младенца. Сфера? Нет, не говорилось о ней. И вообще, во все дни осады не говорилось. Уверен? Да, уверен. Я удивился тогда лишь одному: что мы не нашли Перстов и нас не ударили Перстами. Что Адриан — не Кукловод. То было одно гигантское, опустошительное удивление. Ни на какое другое не хватало сил.
Раньше — битва при Пикси и штурм дворца. Но вот забава: тогда я не чувствовал ни страха, ни вины. Отправил на Звезду тысячи воинов, рискнул собою, всем родом и всем Севером — но нет, ни вины, ни страха. Я пьян был от самолюбования, ослеплен блеском своей стратегии. Маневр был настолько прекрасен, что красота затмевала страх. Одной этой выдумки довольно, чтобы войти в историю. Я, лорд-неженка, прославлюсь как великий полководец! Мой противник — нет, даже если победит.
А вот предыдущая победа — Лабелин — там всего хватало: и тревоги, и страха. Их было вдвое больше, они окопались в обороне, а я намеревался взять их… чем? Бравадой, наглостью, да парой тысяч арбалетов, из которых греи едва научились стрелять! Да еще я сам должен выехать впереди войска и подставить грудь под копье — иначе никак. Как же не хотелось умирать. Одна Агата знает, насколько я боялся смерти! Накануне взял отца Давида и поехал на прогулку, втайне надеялся не то на исповедь, не то на утешение. А он зачем-то привел меня в сожженный монастырь, стал расспрашивать, и я…
Стоп!
Стоп-стоп!
Это же то самое! Он спросил, во что я верю, и я показал пузырек змей-травы. А после спросил его о Светлой Сфере. Я спросил его! Кто-то говорил про Сферу — кем-то был я сам!
А почему спросил? Где я о ней слыхал раньше?
Теперь это просто — идем дальше по цепи побед. Штурм Дойла — нет. Солтаун — да. Да-да! Путевские купцы кормили нас сладостями, шлюхами и байками. Одна байка: Лабелин купил Светлую Сферу. Тогда я удивился: Лабелин купил? Да еще так, что об этом узнали посторонние? Он, конечно, не Ориджин, но все же герцог, софиевец, аристократ. Стал бы настолько унижаться?
А в день перед боем я удивился снова. Отец Давид удивил меня не ответом, а молчанием. Прежде думалось, этот священник знает все на свете. Но тут оказалось, он не знает как раз того, что духовнику положено знать: истории Священных Предметов. А дело было в сожженном монастыре, и…
Тьма холодная! Иона писала: монахи пытались похитить. То были эти самые монахи! Потому обитель и сожгли — в наказание. Сложилось!
Одно только странно: Лабелин купил Предмет, а потом в наказание сжег монастырь. Попытка похищения — всего лишь попытка. Даже мой отец не уничтожил бы целую обитель, а казнил бы аббата и тем ограничился. Но мягкотелый Лабелин отчего-то учинил зверство. И отец Давид… зачем ему скрывать это от меня? Я как раз шел бить войска Лабелинов. Давид мог сказать: «Это Лабелин спалил монастырь», а я: «Боги покарают его моими руками», а Давид: «Благословляю тебя, праведный воин!» Славно бы получилось, правда? Но он зачем-то смолчал. Странно, и весьма.
…На миг вынырнув из потока мыслей, Эрвин увидел альтессу. Она сидела у его ног, уложив голову ему на колени, глядя с иронией и показною скукой.
— Ты что-то сказала?..
— Нет, милый, я просто зевнула. Твои неторопливые бесцельные раздумья весьма склоняют ко сну.
