— Будет хвалиться! Скажи лучше: ты видел пресловутого узника?
Мастер Сайрус осенил себя двукратной спиралью:
— Защити меня Глория! Кабы я его видел — разве стоял бы перед вами?
— Как же ты мог его не видеть?
— Весьма просто, раз уж он не помирал. Если б он благочинно преставился в темничке, то согласно порядочку непременно попал бы в мое ведение. Но этот черт умудрился сбежать живехоньким!
— Ты не только похоронщик, но и смотритель подземелья. Должен был…
— Извиняюсь, никоим образом. В должность смотрителя темницы я вступил уже позже, когда прежний смотритель изволил окочуриться. Сия оказия случилась под конец девятого году, этак между Изобильем и Сошествием. Узник раньше убег.
— А стражников видел, убитых узником?
Сайрус вновь сотворил священную спираль.
— Как не увидеть, если они померли! И сквернейшим образом померли, доложу я вам. Жуткое дело, когда покойничек такой вид имеет. Глянешь — душа содрогнется. Один, значит, лежал прямо перед разрушенной камерой, и была у него голова назад вывернута. Вот как есть: лицо в сторону спины глядит, а шея скручена винтом! Намучился же я с ним, чтоб голову поставить в божеское положение. А второй сидел в тупичке, спиной к стене прислонясь — видать, убегал от душегуба, влип в тупик и наземь сполз. Этот был вроде как задушен: глаза выпучены, язык распухший изо рта вывалился — ужас! Язык-то я уложил в надлежащее место, а глаза пришлось монетками накрыть, иначе больно жутко смотрелись.
— Была ли кровь возле мертвых тел?
— Боги спасите, куда еще кровь-то! Там и без нее смотреть жутко!
— Точно не было?
— Ульяной Печальной клянусь!
— А дверь была заперта?
— Дверь? Какая-такая дверь?
— Железная, что тупичок отгораживает от всей темницы.
— Знамо, не заперта! Как бы я попал туды, если б дверь на засове?
— Не помнишь ли, мастер, когда и зачем ее установили?
— Дверь-то? Для порядочку: есть коридор — должна быть и дверь, чтоб его загораживать. Чтоб не ходили здесь всякие, кто не должен. А когда? Вот этого не скажу, увольте. Я ведь еще не был смотрителем темнички, в нижний круг редко захаживал. Одно знаю: еще при старом графе дверь поставлена. Молодому она уже наследством досталась.
— Хорошо ли ты помнишь тех погибших стражников?
— Прекраснейшим образом! Коли желаете, идемте на погост, покажу погребальные колодцы. Имена, правда, запамятовал, но это не беда: они и на могилках написаны, и в моем похоронном журнале.
— Пока они были живы, ты с ними общался?
— Не так, чтобы особенно. Они, изволите видеть, нелюдимые были и больно угрюмые. Я знавал покойников повеселее, чем эти живые.
— Назовешь ли кого-нибудь, кто с ними дружил? Может, из солдат гарнизона?
Мастер Сайрус озадачился:
— Зачем бы этим двоим дружить с солдатами? Солдаты — одно, тюремщики — другое. Из разных мисок едят, разный эль хлебают.
— Смеешь мне лгать?! Тюремщики берутся из солдат гарнизона!
— Это теперь так, а при старом графе было иначе. В темнице тогда служили пятеро: четверка тюремщиков и главный смотритель. Ну, и палач захаживал, но этот сам по себе. Вот из тюремщиков, значит, двоих узник на Звезду спровадил, смотритель сам своим чередом преставился, еще один по пьяни беркицнул с пирса и утоп. Остался последний, имя помню странное — Лард. Вот этому Ларду одиноко сделалось, он и ушел со службы. А молодой граф увидел, что все тюремщики израсходовались, и передал темницу в другие руки. С тех пор стерегут ее солдатики, а за порядком следит кто? Верно, мастер Сайрус.
— Знаешь, где Ларда найти?
— Где-то в Холодном Городе обретается. Говорят, плотником стал. Сумел пристроиться в гильдию, ведь имел таланты к работе с деревом. Помню, помогал он мне гробы строгать — не гробы, а куколки выходили, жаль в землю закапывать.
— Благодарим тебя, мастер. Возьми на кружку ханти, — воин дал Сайрусу несколько агат. — Скажи еще вот что. Узник сбежал при старом графе или уже при молодом? Солдаты с этим путаются, а мы хотим ясности.
Сайрус уважительно кивнул:
— Порядочек нужен, это да. И я вам его обеспечу путем сообщения, что старый граф изволил отойти за месяц до бегства узника.
Воин гарнизона, до сей поры выражавший полное согласие со словами мастера, теперь возмущенно вмешался:
— Не говори, чего не знаешь. Сначала узник убег, а уж потом его милость помер!
— Это ты молчи, солдатик. Совсем в делах смерти не разбираешься. Поди, спящего от усопшего не отличишь! Когда отошел его милость, стояла большая жара. Была аккурат середка лета, недавно Софьины отгуляли. А узник убег, когда уже яблони плодоносили. Я с того дерева, что у южной башни, мешок яблочек для жены набрал. Тут позвали бегом в темницу к мертвым стражникам, пока я с ними возился — яблочки мои кто-то уволок.
— Все ты путаешь, — усмехнулся солдат. — Как раз на Софьины узник убег! Тут бы с девками гулять — а хрену пожуй, из-за побега отпуска отменили и вахты удвоили. А его милость помер опосля, молодой граф в честь траура всем по елене раздал. Я бабе своей чулки купил — той самой, которая обиделась, что я на Софьины не вышел.
Солдат и мастер могли еще долго препираться, но кайр положил этому край.
— Сайрус, ты ведешь учет смертей. Ступай и выпиши из книги даты смерти графа и тюремщиков. До вечера выписку — мне.
Сказал — как рубанул. Охота к словоблудию у Сайруса отпала, он рванулся исполнять приказ. Именно тогда леди Ионе впервые захотелось самой задать вопрос. Все, о чем спрашивал кайр, было важно и любопытно, но Иону беспокоило другое. Неведомо откуда пришла мысль — и билась, билась в голове, словно дикая птица, влетевшая в жилище человека.
— Будьте добры, мастер, ответьте мне. Как умер старый граф?
Сайрус склонил голову, потер подбородок, закатил глаза, оживляя в памяти картины.
— Ваша милость, дело вот как было. Жаркий вечер стоял, а за ним — жаркая ночь. Замок до поры сохраняет прохладу, но если солнце шкварит несколько недель, он прогревается весь насквозь, и тогда уж спасу нет. Пытаюсь я уснуть — а не спится. Верчусь, маюсь, воды выпью, окно открою — все духота мучает. Хоть в темницу к безличностям иди — там прохладно. И вот уж за полночь вроде кое-как задремал, но хрясь — стук в дверь. Дворецкий мне: «Бегом в кабинет его милости!» А сам белый, как сугроб. Ну, я оделся и туда. Захожу в кабинет — там уже лекарь и оба графских сына. А его милость сидит в кресле и в стенку глядит. Сидит боком к двери. Я вхожу — и первым делом ничего плохого не подозреваю. Говорю: «Здравия вашей милости, явился по приказанию». Он сидит, голову не повернет. Тогда я думаю: отчего же он в стену смотрит? Рядом два его сына, лекарь еще, да я вот пришел, а он глаза вперил в панель. Непорядочек! Подхожу ближе: «Вашей милости дурно?» И тут вижу лицо — мать честная! Глаза стеклянные, челюсти сжаты, губы белые — покойник! Я на колени: «Ваша милость, что же вы изволили! Как же мы без вас!..» И лекарь говорит: «К великой жалости, сердце графа Шейланда не вынесло яростной жары. Свершился приступ, приведший к скоропостижной смерти». Тогда мы взялись за него, чтоб на кровать перенести, а поднять не можем: пальцы бедняги вцепились в подлокотники. Это перед смертью судорога бывает: все мышцы сжимаются, да так и каменеют. Лорд Мартин ему пальцы разжал, а лорд Виттор глаза закрыл: «Прощай, отец». Так вот он умер, несчастный. А через месяц еще и узник убег. Скверный был год, девятка — дурное число.
