— Ваша честь, обвинитель не готов сегодня представить материалы по данному вопросу.
— Обвинитель и не обязан исследовать моральный облик ответчика. Согласно правилам, суд сам взял на себя труд подготовить материалы, каковые и представит после перерыва.
Едва начался перерыв, Ворон с кислою миной подошел к Эрвину.
— Что еще за моральный облик? — воскликнул герцог. — Откуда он взялся в деле?
— Его там и нет, милорд. Это частая практика в имперских судах: если обвиняется аристократ, то суд имеет право оценить его нравственность и соответствие нормам дворянской чести. Унизительнейшая процедура: на свет вытащат всю грязь, с обвиняемого стянут исподнее, вывернут наизнанку и дадут понюхать всем желающим.
— И дворянство допускает подобное?!
— Сия экзекуция применяется избирательно — к тем несчастным изгоям, кого дворянство не станет защищать, либо к личным врагам Династии. По сути, это не судебное действие, а часть наказания. В данном случае — месть судей за Телуриана.
Минерва, слушавшая беседу, теперь вмешалась:
— Мне думается, Менсон до дна испил чашу унижения. Можно отменить этот ужас?
— Я пытался, ваше величество.
— А если я сама обращусь с просьбой к суду?
— Лорды заподозрят вас в пристрастности. Враги Менсона будут возмущены, а таковых здесь…
Марк обвел красноречивым жестом всю Палату.
— Возможно, хоть советник Менсона сумеет что-то сделать?
Эрвин глянул на скамью обвиняемых. Франциск-Илиан и Менсон беседовали о чем-то, безмятежно глядя в зал. Казалось, никто из них не испытывал и капли тревоги.
— Пропадет, дурачина, — выдохнул Марк.
— Ваше величество, лорд Ориджин, — раздался над ухом басовитый голос. Басовитый и скрипучий — узнаваемое сочетание.
— Я к вашим услугам, лорд Лабелин.
— Я лишь хотел выказать уважение к вашим успехам в деле правосудия. Пойман истинный убийца владыки — прекрасное достижение!
На «истинном» стояло многозначительное ударение.
— Благодарю вас, милорд.
— Надеюсь, протекция сумеет отыскать и истинного отравителя Леди-во-Тьме. Это ведь тоже случилось в поезде. Возможно, виновник — тот же Менсон? Может, таков его преступный почерк — вершить злодеяния в поездах?
Столь явный выпад требовал острого ответа, однако Эрвин растерялся и не нашел слов. Мими пришла на помощь:
— Я дважды навещала Леди-во-Тьме и не услышала от нее ни слова о ядах. Убеждена, что королева Дарквотера — земли колдунов и отравителей — первой сумела бы распознать яд!
— Ваше величество, буду я искренне рад, если покушение на Леди-во-Тьме — всего лишь плод иллюзий. Вот только странно: отчего ни сам лорд-канцлер, ни его доблестные вассалы не допущены в имение Леди-во-Тьме?..
Не дожидаясь ответа, путевец отвесил поклон и удалился.
— Он распустит слух по всей Палате, — проскрипел Эрвин.
— Ни капли сомнений, — кивнула Мими.
— Тьма сожри, Марк, когда вы найдете мне этого чертова отравителя?
Ворон развел руками — мол, я-то здесь, в суде.
— У вас полтысячи подчиненных!
— И всех их не очень-то жалуют в имении болотников. Мы допросили кого смогли и разобрали вагон по винтикам. Вагон — безопасен, как колыбель, в нем даже муха не сдохнет. Свидетели как один твердят: невозможно отравить Леди-во-Тьме. Ее пищу пробуют придворная ведьма и жало криболы, оба — знатоки ядов. На пальце королевы — перстень с грибком-ядоискателем: он, якобы, источает резкий запах, если касается отравленной жидкости. А главное, сама королева восемь лет изучала ремесло криболы — в смысле, разные способы послать человека на Звезду.
— То ж было в молодости. Может, она забыла уроки?
— Вы знаете, милорд, что у Леди-во-Тьме имеется дочь. Они рассорились настолько, что старуха выгнала дочь из Дарквотера и лишила всех наследных прав. А дочь поселилась на Фольте и шесть раз подсылала к матери убийц. Все покушения бесславно провалились.
— Может, седьмое достигло успеха? В том проклятом поезде.
— А может, милорд, Леди-во-Тьме просто заболела? С пожилыми людьми случается.
— Заболела в ту единственную ночь, когда ехала со мною вместе? Найдите парня, который поверит в это. Если ему окажется больше пяти лет, я дам вам эфес!
— Милорд, а вы точно ее не… того?
Мими хихикнула, Эрвин пронзил Ворона взглядом. Тот поднял ладони:
— Шучу, шучу!
* * *
После перерыва началось избиение.
Суд вызывал весьма уважаемых свидетелей — таких, как министр путей, первый церемониймейстер, епископ собора Всемилости, баронет Дориан Эмбер и гвардейский капитан Уитмор. Отвечая на вопросы судей, они вспоминали всевозможные проступки Менсона. Председатель вел опрос умным и губительным порядком. Сперва свидетелям предлагалось вспомнить смешные, почти невинные проделки: как Менсон высмеивал дворян, паясничал на приемах и балах, несуразным поведением вызывал у всех неловкость. Но следующая группа вопросов вытаскивала на свет события давние, унизительные и мерзкие. Менсон слизывал с паркета разлитую эхиоту; Менсон обмочился, испугавшись фанфар; Менсон бегал по дворцу голый с торчащим стержнем — ловил служанку. Поначалу лорды Палаты спокойно посмеивались, теперь стали кривиться в гримасах отвращения. Разумеется, все понимали причину унижений шута, но не выказывали сочувствия. Янмэйский дворянин, бывший первый адмирал Короны снимает штаны и делает кучу под лестницей, не добежав до уборной, а потом носится кругами и орет: «Она дымится, дымится! Вот это я горячий парень!» Какова бы ни была причина, противно слушать такое.
Но дальше стало еще хуже. Суд попросил каждого свидетеля назвать самое острое воспоминание, связанное с Менсоном, и лорды услышали несколько историй.
В день поминальной службы по Телуриану шут пробрался к алтарю, отхаркался и сплюнул на портрет комок зеленых соплей.
В день военного парада Менсон рассовал по карманам фунт конского навоза и стал кидать в знаменосцев, пользуясь их неподвижностью. Прежде, чем его остановили, успел попасть одному точно в рот. Знаменосец не стерпел, бросился на Менсона — и был изгнан из гвардии за несдержанность.
У одной придворной дамы имелся кот, весьма неприятный Менсону. Шут поймал кота и подвесил за яйца. Не метафорически, а в самом прямом смысле. Кот орал, дама орала, Менсон хохотал — дескать, эти двое вопят одинаково. Кончилось трагично: резко дернувшись, кот оторвал себе орган и побежал по дворцу, заливая залы кровью — пока не упал замертво.
Один секретарь решил посмеяться над Менсоном и выхватил у него эхиоту (случилось еще в те дни, когда шут изнемогал без снадобья). Менсон поступил внезапно: вместо того, чтобы клянчить, прыгнул на секретаря и стал кусать. Он отгрыз бедняге нос и изжевал обе щеки.
