Она обыскала карман фартука, солому, подоконники и даже заполненные грязью трещины между половицами, но сверкавшего драгоценного камня не нашла. Она решила спросить о камне Лин, но та исчезла, и Мэгги стала считать ее воровкой.
– Теперь Блай Оррит придет за моим ребенком, – думала Мэгги, перепуганная как никогда в жизни. Такого ужаса она не испытывала, даже когда умерла бабушка или когда Эйден взял Мэгги за руку и они вместе поднялись на борт судна. Она кричала, ругалась и смотрела на дочку и снова кричала, топала и ругалась. Два дня сердце у Мэгги учащенно билось, она ухаживала за дочкой и ждала, что явится парень-сидх и потребует своего. Но он не являлся. Мэгги вытащила из сточной канавы согнутый гвоздь: холодное железо защитит и ее, и дочку от волшебников. Затем она подвязала девочку к груди и дала ей имя Брайд.
Мэгги вернулась в квартиру Розенбаума, где шесть дней в неделю шила одежду. В этом сыром жилище все было завалено тканями и отделочными материалами. Она сидела здесь вместе с шестью другими девушками и снова и снова шила все одни и те же вещи. Но, когда Мэгги с подвязанной к груди Брайд, сгорбившись, опустилась на стул, Розенбаум цокнул языком и сказал, что на время работы она должна оставлять ребенка с кем-нибудь другим.
– Но за это надо платить…
– Что мне за дело до этого? – сказал он. – А что, если грудное молоко попадет на ваше шитье? А если ребенок испортит работу?
Миссис Розенбаум ворковала и квохтала над Брайд.
– Не волнуйтесь, – сказала она, и в ее воробьиных карих глазах показались искорки. – Найдите девушку, чтобы следить за младенцем. Покупайте ему хорошего свежего молока, и он вырастет крепким. Во всех рекламных объявлениях пишут, что коровье молоко лучше грудного. Все будет чудесно, дорогая. Здесь же не Ирландия, в конце концов.
Мэгги прислушалась к словам миссис Розенбаум: ведь та могла читать газеты и складывать числа. Мэгги нашла ребенку няню, жившую в том же коридоре через две комнаты от нее. Этой простой девочке с гладкими волосами было двенадцать лет, но Мэгги знала, что она будет добра к малышке. Половина заработка Мэгги уходила этой девочке, на другую она покупала свежее молоко. Каждый день она выставляла на улицу жестянку, в которую молочники наливали из ведер молоко. У одних телеги были грязные, вокруг других кружились мухи, но Мэгги всегда выбирала самое густое и жирное молоко, которое, шипя и пенясь, выливалось из ведра. Вместо того чтобы купить себе новую обувь, Мэгги заворачивала ступни в тряпки. Каждый день она шила, пока в руках не начинались судороги, а в глазах жжение.
Казалось, все шло хорошо, пока весна с изменчивой погодой уступала место зловонному лету. Разумеется, бывали дни, когда у Мэгги от голода кружилась голова и весь мир расплывался, как свечной воск. Тогда она думала о своих последних днях в Лэнсдауне, когда они с Эйденом так ослабели от голода, что опирались друг на друга, чтобы удержаться на ногах. Они тогда нашли убежище в работном доме, где Мэгги на ужин варила траву. Они лежали, обнявшись, слабые, как котята, ожидая перехода в лучший мир. Потом маркиз предложил оплатить проезд до Нью-Йорка всем желающим обитателям работного дома. Ему было выгоднее отправить своих людей в Америку, чем пытаться всех их прокормить.
– Это наш шанс, – сказала Мэгги Эйдену, – найти лучшую долю.
Что она понимала! В Америке, в Файв-Поинтс, не было съедобной травы. Мэгги ела глину и сосала мелкие камни. По ночам собирала солому с пола в комнате и жевала ее. Когда стали кровоточить десны, она упивалась вкусом железа. И всякий раз, когда Брайд улыбалась, у Мэгги переворачивалось сердце.
– По крайней мере, девочке выпадет лучшая доля, – думала Мэгги. – По крайней мере, у нее будет шанс.
Ветер с реки вцеплялся в лицо, как волчьи зубы. Снова пришла осень, тоскливая и сырая. Мэгги пришла домой, отработав двенадцатичасовую смену у Розенбаума, и застала Брайд бледной, как мертвец, вокруг глаз лежали пурпурные тени. Шейка отекла, дышала девочка с трудом.
– Не хочет есть. Не улыбается, – сказала няня, в глазах у которой стояли слезы.
Единственный врач, которого могла позволить себе Мэгги, жил в сырой комнате неподалеку в переулке. От него пахло джином, его шерстяное пальто раскачивалось на худощавом теле.
– Я полагаю, – сказал он довольно твердым голосом, – вы кормите ребенка молоком?
– Конечно. Коровьим молоком, поскольку оно лучше грудного.
– Верно. – Он вздохнул, зажег фонарь, вытер рукавом стол и стал так и сяк тыкать пальцем в крошечное тельце Брайд, потом послушал ее хриплое дыхание. При виде синих и пурпурных вздутий у нее за ушами доктор хмыкнул. Брайд не плакала, не улыбалась и не сучила ножками. Она просто лежала. Светлые кудряшки прилипли к потному лбу.
Врач сказал, что в Файв-Поинтс продавали молоко от больных коров, оно только казалось густым и жирным благодаря добавлению краски и мела.
– Вашей девочке лучше бы грудное молоко, моя дорогая. Боюсь, вы кормили ее ядовитым.
– Но что же мне делать? – слезы на щеках Мэгги были горячи, а все вокруг нее ледяное.
– Надейтесь, что малышка выживет, – сказал врач. – Помойте ее чистой водой, если сможете найти такую. Впрочем, осмелюсь предположить, вода из насоса вряд ли может считаться чистой. Может быть, купите ей пива? – Он покачал головой. – Мне очень жаль. Больше я ничем помочь не могу.
Мэгги пробовала давать Брайд и пиво, и кашицу, и хлеб, но та от всего отворачивалась. Мэгги ходила туда-сюда по комнате, пробираясь между лежащими на полу телами своих соседок, пытаясь пением изгнать яд из тельца ребенка. Соседи стали жаловаться, что она не дает им спать, и тогда Мэгги вышла в переулок и ходила, пока тряпки, которыми у нее были обвязаны ступни, не размотались и не стали волочиться за нею. Ночь превратилась в день, а Мэгги все укачивала Брайд и пела, ибо что еще ей оставалось делать? Она ходила, пока ноги не стали ощущаться как кирпичи на тротуаре, пока не покраснели, не онемели и не отекли. Тогда она села на тротуар, прислонилась спиной к стене дома и заснула. Незнакомые люди проходили мимо, и никто не обращал на нее внимания.
Когда Мэгги проснулась, было темно. Вдалеке мерцало пламя, щелкали петарды. Она поняла, что снова настал Вечер всех святых, и у нее сжалось сердце. В такой вечер повсюду бродят духи мертвых. Мэгги порылась в кармане, ища припасенный кусочек холодного железа. Младенец у нее на руках лежал неподвижно, как полено.
Увидев, что произошло с Брайд, Мэгги закричала: это был уже не ребенок, но зверь с черной шкурой и белыми глазами. Он каркал, как ворона, и когда Мэгги перевернула его, то обнаружила хвост, который шевелился, как у рассерженного кота.
Она снова вскрикнула. Несколько мальчишек, шедших по другую сторону переулка, засмеялись в ответ. Они пели и громко стучали палками по кирпичным стенам.
Вдруг создание, которое Мэгги держала в руках, заговорило, будто затрещало пламя.
– Эзуриенс!
[33] – произнесло оно. – Туа оссуа мандукабо!
[34]
