«Некоего бога, ты имеешь в виду?» – спросил я тогда Тэда. У меня был тогда настрой защищать дьявола.
«Иного способа нет», – ответил Тэд тоном, признававшим поражение, ведь божественное вмешательство не допускалось судьями в качестве космического отклонения.
В то время я вынужден был согласиться: без божества присматривать за подобными существами не было никаких возможностей.
Другое дело – сейчас.
Я (завлекая его в ловушку после всех этих лет): Ты помнишь Вспятов?
Поначалу мы называли существа, живущие вспять во времени, «непостижимыми». Такими они попросту были бы для любого разумного вида, продвигающегося вперед во времени на той же самой воображаемой планете. А потом, следуя обычаям научной фантастики, отбросили это название, допускавшее бесконечные толкования, чтобы показать, как удобно им будет прозываться Вспятами, ведь, как всегда настаивал Тэд, они тем и занимались, что сновали вверх и вниз по шкале времени.
Нынешний Тэд (после пары мгновений, когда он явно перешептывался с кем-то рядом): Пап, Вспяты были невозможны.
Впрочем, самое слово он все еще помнил. Пришлось хмыкнуть.
Я (склонившись к самому телефону): Но мы же представляли их себе в виде больших радужных саламандр или что-то в этом духе, разве нет?
Он (сильно скучая от необходимости вновь бродить по полям средней школы): В лучшем случае, сильно приземистые и четвероногие в мире с высоким притяжением, вроде…
Я: Знаю, знаю. Забудь это. Мы представляли их животными, я хочу сказать.
Он: Ну, то ж была подсказка, пап.
Я (успешно настроив его на такое): Но мы же тоже животные. А что, если Вспяты оказались бы разумными, а? Что, если были бы способны быть своими собственными Демонами Максвелла посредством биологии, техники, патологий рождения, произвольных мутаций, да чего угодно?
Тэд (опять пошептавшись с кем-то еще, возвращается ко мне): Ты, значит, говоришь, что это был бы вид, начавшийся наподобие нас, а потом, достигнув некоего зенита развития, конца времени, как бы мы этого ни называли, они скок-скок назад сдавать, по встречке двигаться?
Поначалу крыть мне было нечем.
Чего я не сказал ему, так это того, что сам так не рассуждал, нет. Существо делает такое добровольно? Ради… ради исследования? Из любопытства? Или в качестве своего рода отступления? Когда застает тебя конец дней, побежишь ли ты обратно вниз по шкале времени, навечно, пытаясь зарыться лицом в прошлое, с тем чтобы не оказаться лицом к лицу с грядущим?
Или… или, исходя из того, что они фактически животные, не отправишься ли вспять во времени для того, чтобы питаться?
Образ, какой у меня на уме, нарисовать который я ни за что не сумею, это исходящий жемчужным сиянием шарик, силящийся забросить часть себя обратно во времени, кусочек, соединенный тончайшей паутинкой. Если кусочек этот застрянет в прошлом (хамелеонов язык, вот что я нарисовал бы для объяснения этого, если б смог), тогда жемчужный шарик станет подтягиваться по паутинке и обретет в прошлом форму – по крупиночке.
Усилие еще и истощит его до худобы. Истощит до худобы местами. Станет он выглядеть разношерстным, пятнистым. Волнистым.
Вроде шляпки титанического, изнемогшего гриба. Вроде крестца гигантского умирающего пса.
Тэд: Папа?
Я (уже папа): Надо бежать, сын?
Это обращение: «сын» – оно код для целой кучи так называемых мужских разговоров. Оно – напоминание, что мне, человеку того же пола и рода, совершенно понятно: он там, у себя в квартире, с девушкой.
Однако не стану отрицать, что в голосе моем звучал вызов. Для него – продолжать этот разговор со мной.
Тэд (поднеся микрофон к губам поближе): Я в порядке.
Я (рисуя себе, как он твердой рукой отстраняет от себя свою новую хихикающую подружку): Как по-твоему, чем бы они питались? Вспяты?
Он: Аманда сказала, что слышала собаку, папа.
Я: То был рыбак. Он уже ушел.
Он (выслушивая вранье): …
Я: Были бы они всеядными или приспособленными каждый к своей среде? Я говорю, за просто так против течения не проплывешь. Должно быть какое-то горючее. Какие-то затраты.
Он: Ее зовут Оливия.
Он пытался приземлить разговор. Вернуть его на грешную землю.
Не уверен, что он чего-то добьется в астрофизике. Как астроцелитель.
Я рассмеялся, сам того не желая.
Тэд: Папа?
Я: Уверен, она классная, сын. Офелия.
Он: Оливия.
Потом (поскольку я слабый-слабый человек): Она же не похожа на твою маму, а?
На этот раз не было даже точек, которые мне приходилось бы воспринимать как реплики. Тэд просто сидел на том конце нашей тысячи обеденных столов и взглядом буравил мне дырку на лице.
Я скромно отвернулся.
Тэд: Вероятно, они ели бы нас, пап. Подумай сам. Статистически встретиться с ними мы могли бы только случайно, располагали бы только легендами о них, если бы мы их привлекали. Иначе они просто вломились бы, сожрали бы дерево или машину, а потом скатились бы обратно в прошлый век. Но, если мы знаем о них, тогда это означает, что мы с ними уже встречались, а если мы с ними уже встречались, то, значит, такие встречи с нами стоили риска. Риска чего? – это следующий вопрос. Риска голода. Риска застрять в одной временной единице.
Вот это Тэд, какого я знал.
Я (тише, наконец-то расслышал): Оливия. Имя начиналось с той же буквы «О», что и «онтология». Чтоб его составить, понадобилось бы шесть костей, чтобы нарисовать прямоугольный круг вокруг той пустоты в центре.
Приходится исходить из того, что «О» будут одинаковыми.
Тэд: Должен идти. Мы готовкой заняты.
Чего я не спросил: Ты в том, что на плите, профи?
Я (вместо этого): Конечно, конечно.
(Потом, поскольку от себя мне никуда не деться): Лапша?
Тэд (терпимо кашлянув, потом тон его очевиден, будто мне следовало бы суметь унюхать его через сотовый сигнал): Грибной матар.
Холод пополз у меня по груди до самой шеи.
В нем, сквозь него я понимал: сердце мое должно было бы биться. Но я этого чувствовать не мог.
День 14
В точности нам не известно, являются ли медузы растениями или животными.
Вспяты относились бы к тому же типу.
Они плывут и пульсируют прямо у поверхности того, что мы зовем реальностью, система жизни, открывающаяся нам нерегулярно, каждая точка контакта оказывается накануне последующей, так что нам никак не удается создать хоть какое-нибудь свидетельство их существования.
