– О'кей, – говорю и открываю дверь.
Поначалу мне показалось, что это Лаура, что означало бы, что место, куда я забрался и где укрылся, станет не раем рыбака, а моим собственным персональным адом, но взметенная прическа, строчка пирсинга по левому уху, шарфик, который она не снимает с Рождества…
– Аманда, – говорю я, и улыбка сама собой поднимается к губам откуда-то изнутри, где, кажется, я изваял ее месяцы и месяцы назад.
– Где он? – говорит она, нетерпеливо переступая на мысочках и заглядывая мимо меня в хижину.
Пес, которого она слышала. Щенок, с кем ей хочется поиграться и потискать в объятиях.
– Это одного рыбака, – говорю ей. Ложь так легко с языка соскакивает. Чем больше ее повторяешь, тем естественнее она звучит.
Выражение надежды на ее лице малость поблекло.
Вполне достаточно, чтобы под левым глазом малость провисла кожа.
Всего на какой-то миг я увидел пленку в красных прожилках.
Холод ползет у меня в груди. Когда я пробую дышать, воздух входит толчками, отчего у меня глаза слезятся.
Сами понимаете.
Если Роджер и потом «д-р Робертсон» меня расстраивали, а тут появляется фигура, которой я инстинктивно верю, разве нет?
– Давай… – говорю, кивая туда, где деревья, где ей наверняка было бы удобней, подальше от жгучего солнца нашего мира, и влезаю в правый сапог, потом – в левый.
Беру ее за руку, опять веду, не глядя на нее. Потому как есть такие жестокости, от каких нужно себя оберегать.
Идея в том, что там, среди деревьев, когда Вспяты меня съедят, еноты и койоты приберут большую часть останков. Реальной Аманде и реальному Тэду не придется дня через два-три отправляться за ними, когда я все еще не буду отвечать на телефонные звонки.
«Его изничтожило горе», – скажут они.
Горести его образовали гравитационную воронку, утянули его в нее.
Будь я в силах все это наладить, я бы сделал это сотни раз. Если удастся вернуться, выберу какой-нибудь другой спортзал для наших занятий.
Вот и все, что потребуется.
Я столько передумал об этом.
Закрываю глаза и тяну за собой нервничающего, но не очень-то сопротивляющегося Вспята сквозь перегородку черты деревьев, в прохладную темень за нею, и оттого, наверное, что за видимость он себе придал, напоминаю о том, что было сказано Амандой как-то летом, когда она проводила здесь каникулы: ведь сегодня – это рай прошлого, верно?
Я это помнил всегда, потому как логика ребенка позволила ей сказать это так, словно она разбиралась в чем-то важном.
Впрочем, это может быть раем прошлого. Просто зажмуриться – и больше не принимать ничего во внимание.
Я так и делаю, я жмурюсь, готовый к тому, что какая-то великая утроба вопьется мне в спину и плечи, однако вместо клацанья зубастой пасти слышу лишь короткий писк. Страха. Или удивления.
Ни того ни другого этот Вспят испытывать не должен.
Значит ли это… значит ли, что Аманда была настоящая?
Поворачиваюсь, рука ее выскальзывает из моей, сам же я вдруг, не желая того, уверяюсь, будто нахожусь в каком-то туннеле. А повсюду вокруг меня – горящие глаза.
Кошки.
Знаю: мне полагалось бы этих кошек кормить. Мысль эта только-только убывает, но я все еще чувствую ее форму, все еще на вкус воспринимаю ее умысел.
Это ветеринарная клиника. Ночью.
В воздухе тот резкий запах мочи. Та же самая дышащая темнота.
Я сглатываю, жду, когда глаза привыкнут к ней.
Когда привыкают, я вижу полосочку света. Из смотровой-2.
Там кто-то напевает. Живой, печальный мотив, без слов. Пьяные слова.
Трясу головой: нет, я прошу.
В моей взрослой правой руке алюминиевый совок для сухого кошачьего корма, а в душе у меня яростное знание. Мужчина там, в смотровой, напевает громадному умирающему псу, он… он не должен был бы приходить в спортзал в тот день. Он не должен был бы рушить все. Он не должен был бы уводить ее.
Я покажу ему, где это соединение на трубе.
Оно покоится у него в груди.
Безусловно, ему нужен кто-то вроде меня, кто вытащит его.
Когда это сделано и пение прекращается, пол набухает красным, я заглядываю в смотровую-2, смотрю на пятнистый, обритый, пегий крестец пса до того большого, что все газеты и журналы должны были явиться, чтоб увидеть его.
Он мертв. Поэтому Док Бранд и напевал.
Есть сердца до того большие, что просто рвутся.
Мое тяжко колотится о белую полоску моей грудины. Я знаю, что она белая, потому что у Дока Бранда была белая. Но она может расколоться. Она обязательно расколется, если правильно силу приложить.
Я весь в запекшейся крови, от лба до самого низа, а потому я раздеваюсь, несу свою одежду к мусоросжигателю, которым мама когда-то разрешала мне пользоваться – под наблюдением.
Я совершенно один, наблюдать некому, жгу свою одежду, снимаю с вешалки один из белых халатов Дока Бранда.
Ему он больше не понадобится.
Довольно скоро это здание будет разделено на три разные части: солярий, недолго просуществовавший антикварный салон и студию звукозаписи – собачьи клетки станут нишей, куда технари установят стерео. Или клетки, они были нишей.
Когда я пришлепал босиком обратно в смотровую-2, диагностический стол блестел и был пуст.
Впрочем, я слышал, как уходил по некрашеному бетону Роджер, когти его клацали, а размаха ходившего туда-сюда хвоста хватало, чтоб пес задевал им то одну стену, то другую.
Я улыбаюсь.
Вспяты, они реальны.
В конце того коридора, по какому ступал Роджер, находится вчера, бесконечный отстойник множества вчера.
Поскольку я на него не похож, то иду в другую сторону по тому же коридору – в будущее.
Я иду домой.
Проходя мимо кошачьей палаты, сую алюминиевый совок по самую рукоятку в сухие подушечки корма.
Три дня спустя там же с мамой, когда мне уже десять, я вытащу этот совок, и корм налипнет на него, как короста.
Краем пальца я собью ее, затолкаю всю ее обратно в ящик, потом вымою совок под хозяйственным краном, пока он не засияет всеми своими бороздками.
Я помню это. До сих пор никогда даже в мыслях не было вызывать это в памяти.
А потом, точно так же, как и когда проскочил я через черту деревьев, я снова закрываю глаза, даю перегородке перед собой покрыться слизью, чтобы родиться через нее самому обратно.
То, что мне видится, похоже на испещренную жилками плотность под глазом. Позади маски.
