Точно не помню, что мы говорили, зато знаю: когда я попросила у Рональда объяснений, он лишь головой тряхнул, будто объяснить что-либо было превыше его сил. Он попросил меня попозировать для фотографии, помнится, я, должно быть, здорово разозлилась и сомневаюсь, чтоб мне удалось это хорошенько скрыть, однако он сказал, что доверяет мне, как не доверяет никому другому, и при этом было нечто такое в нем, что-то такое в его поведении, что заставило меня согласиться.
Он поставил меня рядом с нарисованным им на полу кругом: раздетой по пояс и в длинной черной юбке, обе руки подняты, словно я заклинаньем вызываю нечто из вышних сфер и в то же время в ужасе открещиваюсь от того, что сама же призываю. Рональд очень скрупулезно указывал, где мне стоять, какую позу принять, как руки выгнуть, какое направление взгляду придать. Казалось, ему целая вечность понадобится, чтобы кончить локотком подталкивать меня на место, добиться, чтоб все было так, как ему хотелось. Потом он отщелкал картинку – на том и конец.
Я ждала его наверху, пока он проявлял фотографию, стояла и смотрела в большие фасадные окна на Прибрежный бульвар, следила за время от времени проезжавшей машиной. Когда Рональд появился с фото, он прямо-таки весь излучал радость, словно мужчина, показывавший мне своего новорожденного сына. По-моему, я никогда не видела его таким счастливым. И он вручил мне изображение, я посмотрела на него. Сейчас уже не помню, что именно я ожидала увидеть, но в конечном счете всего лишь фотографию, всего лишь изображение сцены, поставленной им внизу.
Вот она я: стою с голой грудью, фотографическое искусство Рональда делает мою кожу безупречнее, чем есть на самом деле, одна рука выгнута, будто схваченная между притягиванием чего-то ближе и отталкиванием этого прочь, на лице моем нелепое выражение, как на рекламной фотокарточке. А вот и рисунок – расползается по полу, часть его теперь затенена, потому как там есть… что-то еще.
Нынче, все эти годы спустя, мне трудно описать это, трудно даже в памяти вызвать. Было оно волосатое и приземистое, с руками длиннее ног. Что-то вроде обезьяны, но и не похоже на нее. Кожистое наряду с тем, что волосатое, на мумию похоже, а в то же время похоже на скелет, только вывороченный какой-то, будто его из дерева вырезали, а не из тела он явился. На гориллу похоже, на марионетку похоже, на череп похоже. Выпученные глаза во все лицо напомнили мне одну из Рональдовых масок.
Я отшатнулась, едва не вырвав изображение из его руки. Спиной почувствовала холодное стекло окна, и, думаю, как раз это не дало мне развернуться и броситься бежать в ночь, или закричать, или в обморок упасть, как персонаж одного из фильма ужасов, в котором я снималась еще девочкой.
Само собой, он мог бы все это и сфабриковать. Существо это в конце концов было похоже на куклу, сходство его с масками, которые Рональд годами делал, сверхъестественно. Мог он и снять заранее фото какого-нибудь своего изделия, а потом как-то наложить изображения одно на другое. Я провела с ним бездну времени, но так и не вникла в его созидательный фотографический процесс, и одурачить меня было легко. Только не верю я, что он изображение сфабриковал. Не верю в это сейчас по причинам, которые станут очевидными, не верила и тогда. Еще и потому, что был он слишком горд, чтоб фабриковать, слишком гордился тем, что был способен сделать, чтобы притязать на такое, чего он не мог. О, не то чтоб он был выше приукрашивания истины. Если это отвечало его цели, он врал без зазрения совести, но он не стал бы лгать в своем фотографировании, мне не стал бы.
Более того, я не верила, что Рональд сжульничал с фото, потому что оно, как акробат какой-то, встало точно на место, придав смысл так многому из сказанного им в течение многих лет. Его постулат о том, что дело фотографа повелевать взглядом, сердцем, умом и, может, еще чем-то. Как он всегда убеждал студентов смотреть, а потом, раз уж они посмотрели, увидеть.
Нет, он снял изображение чего-то, чего там не было. Или скорее, чего-то, что там было, но мне не было дано увидеть. «Это всамделишное?» – помню, спросила я его, всем голосом отчаянно призывая его убедить меня в обратном.
«Это было, – сказал он, – в миг, когда снималось изображение. Колдовски обращено в существо построением кадра – необходимость его присутствия в этом построении, а потом вновь пропало, когда построение было нарушено, когда оно больше не было нужно».
Остаток той ночи я не помню, не четко. Что за слова были сказаны, как пыталась я дать ему понять, какой фальшью воспринимается мною его недоверчивость, будто мне и делать ничего не оставалось, как в экстаз впадать от того, чего он достиг. Помню, я была до того потрясена, до того подавлена, что доковыляла до машины, проехала всего несколько кварталов и встала на обочине с работающим двигателем и поднятыми стеклами, изо всех сил стараясь не глядеть на место рядом со мной и не рисовать себе в воображении, что могло бы ползать там, в темноте.
Больше всего расстраивал меня не озноб, в какой его фотография меня вгоняла, а ощущение вызываемой им потери ориентации, когда я вглядывалась обратно в года нашего знакомства. Каждое снятое им фото, каждое сказанное и написанное слово о его философии и о его процессе, каждый раз, когда он, глядя на одно из своих построений, видел меньше, чем ожидал, – все это вдруг предстало в новом свете. Стоило закрыть глаза, как я видела себя девочкой, обернутой в крепдешин, в окружении плотоядно пялившихся дьяволов.
Жаль, но не могу сказать, что вернулась обратно на следующий день, даже на следующей неделе. Так было бы лучше не только для рассказа, но и дало бы мне друга еще лучше, чем был. Я не вернулась обратно, хотя и не по своей воле. Не смогла. Пыталась выбросить это из головы, но, знаю, не вышло, это расстраивало меня, пугало, хотя я никому не рассказывала, что было не так. Не могу даже вспомнить, как много времени прошло с той ночи у Рональда в студии и вечером, когда мне позвонил Эрик Темпл.
Еще один вызов посреди ночи, тоже задыхающийся, хотя на этот раз мужчина будто задыхался от бега вверх по крутому склону. «Простите, что беспокою вас, – выговорил Эрик, вызвав у меня легкую улыбку, хотя я и понимала, что случилось, должно быть, что-то жуткое, – но Ронни дал мне ваш телефон, а я не знаю, кому еще звонить».
И опять взяла я машину и поехала в Лагуна-Бич.
Когда я остановилась перед студией, горели все огни, бросая ослепительное золото на подъездную дорожку. Входная дверь была распахнута настежь, но на крыльце не было никого. Хотела я было подняться наверх, заглянуть в апартаменты Рональда, однако поняла, что лишь время зря потрачу: уж если что и отыщется, то отыщется в подвале.
Если бы в течение прошедших недель я побывала у Рональда еще раз, то преображение подвала, возможно, было бы менее потрясающим. А так, когда я ступила ногой на верхнюю ступеньку лестницы, спуск стал походить на акробатику в кино еще до появления звуковых фильмов. Рональд был занят, торопливо разбирая сделанные от руки добавления и обновления. Доски, сбитые гвоздями вместе под странными углами, выкрашенные резко белым и черным. Иногда на них наносились тени, как на фотографический задник, однако тени эти изгибались так, как не имело смысла, не соответствовало бы никакому источнику света, возможному в данном пространстве. Эти самые дополнения до того густо были понатыканы, что некогда просторный вход в подвал теперь стал каким-то лабиринтом в комнате смеха, и, чтобы протиснуться в нем, мне приходилось наклоняться и изгибаться.
