Ральф невесело рассмеялся в тишине дома. Безвыходное положение. Замкнутый круг. Поздний вечер, темнота за окном и запах коньяка в кабинете.
В дверь осторожно постучали.
— В чем дело? — зарычал оборотень.
А он-то считал, что запугал слуг. Плохо запугал, раз смеют его беспокоить!
— К вам…
— Я никого не принимаю.
— Да, но это…
— Я же сказал — никого!
— Да, ваша светлость, — проронил дворецкий, дрожащей рукой протягивая поднос с визитной карточкой.
Взгляд на золотой вензель, украшающий квадратик плотной бумаги заставил его с тяжелым вздохом отпустить слугу. Рычать бесполезно, ибо в его скромное, столичное жилище пожаловала сама герцогиня Аделаида Арктур
Мать с отцом жили в родовом поместье. С тех самых пор, как Ариадна не стала королевой. Как можно получать удовольствие от светской жизни, когда злые языки только и делают, что шепчутся за твоей спиной? Но если отец искренне любил жизнь вдали от суеты, то для матери необходимость не показываться в свет стало настоящим испытанием. А потому герцогиня может и не появлялась в Хоммерсете лично, однако о последних сплетнях знала все. У матушки всегда были свои люди — прекрасно подготовленные и щедро оплаченные. Так что профессиональные качества достались ему от матери. Любопытно, что должно было произойти, чтобы герцогиня сама, на ночь глядя, приехала в ненавистную столицу?
— Проводите ее сиятельство в гостиную, — вздохнул он, с тоской глядя на груду разбитых бокалов и пропитанный коньяком ковер. — Камердинера ко мне в гардеробную.
— Слушаюсь.
Переодевшись, он окончательно убедился в том, что драгоценные запасы превосходного напитка он перевел зря: пьян он, к сожалению, не был. Боль, страх, тоска и стыд по-прежнему грызли его измученную душу.
— Надеюсь, матушка меня отвлечет, — улыбнулся лев камердинеру.
Слуга шутку не оценил, что, впрочем, было вполне ожидаемо.
— Ральф, как ты мог допустить! Это же позор!
Трагическому шепоту львицы могли позавидовать театральные примы. Высокая, стройная несмотря на преклонный возраст, львица стояла, прислонив к глазам кружевной платок. Спустя несколько секунд (точно выверенная пауза) она поднесет его к совершенно сухим (Ральф был в этом абсолютно уверен) глазам. Мать на его памяти рыдала один раз. В тот день, когда ее младшая дочь не стала королевой. Он слышал за стеной ее рыдания, но утром она вышла к столу с безупречной прической и совершенно сухими глазами. Что-то с ними со всеми было не так…
— Сын! Ты меня слышишь?
В симфонию вселенской скорби неожиданно ворвались нотки раздражения. Герцогиня их явно не планировала, поэтому скривилась — как хороший певец, услышав фальшь в исполнении.
— Что же вас так огорчило, матушка? — оборотень подошел и склонился над ее рукой.
Женщина не потрепала его по голове, как раньше. «Раньше» это было очень, очень давно.
Всем своим видом герцогиня давала понять, что оскорблена в своих чувствах. Она не собирается оставаться в его доме надолго. Не сняла шляпки. Даже не подняла вуаль. Она не собиралась присаживаться, поэтому оставался стоять и Ральф. Лев печально бросил взгляд на манящие кресла — устал он за эти дни. Смертельно устал.
— Как ты мог?
Он вдруг понял, что каким-то невероятным, немыслимым образом мать узнала обо всем, что происходило в долине вулканов.
— Если у кого-то из рода есть ко мне вопросы — пусть кидают вызов. Встретимся на Арене Предков, — произнес он ледяным голосом, понимая, что ничего другого ему просто-напросто не остается.
— Ральф! Опомнись!
— Матушка, не стоило себя утруждать этой поездкой.
— Как ты так можешь поступать со всеми нами?
— Это моя жизнь, — едва слышно проговорил он.
— Но мы отреклись от нее! Она изгнана из рода! Как ты можешь идти против семьи? Как ты смеешь с ней общаться и ее поддерживать?
— Что?! — сердце остановилось, — О чем вы, матушка?
— О твоей сестре! О госпоже Ариадне Ренберг, — тоном королевского прокурора отчеканила львица, блеснув гневным взглядом.
Он так устал, что чуть было не спросил: «А кто это?» Потом все же взял себя в руки и улыбнулся:
— Ари.
— Не смей! Слышишь? Не смей в моем присутствии произносить…
— Матушка. Я не буду продолжать этот бессмысленный разговор. Мне жаль, что мое решение вас огорчает, но я буду продолжать поддерживать сестру. Могу добавить, что жалею лишь об одном: о потерянных годах.
Алекс
Мы с мастером Бертрамом сидели у камина и пили коньяк в нашем «втором» доме. Доме-двойнике — странном и загадочном зазеркалье Питера Марлоу. Те же кресла. Тот же запас алкоголя в баре. Как же я устала от этой бесконечной двойной жизни! Два дома, две меня…
Нежданный гость явился с утра. Сам, без приглашения, а ведь я собиралась к нему идти! Странно. Я смотрела на то, как плещется в бокале Бертрама янтарная жидкость и думала. С каждым днем в скоропостижную смерть отца верилось все меньше. Сердечная недостаточность?! Не смешите меня…
Надо бы навестить доктора, что давал заключение о причине смерти. Но не просто так — напором, как герцог Арктур, типа: «Именем короля — откройте дверь и напрягите память!». Нет. Так разговаривать никто не будет. Тут надо мягче. Дипломатичнее. В идеале — с артефактом, не позволяющим солгать. И плевать, что разрешение на подобные артефакты лишь у служб правопорядка! Они ими все равно толком не пользуются — мозгов не хватает. Я должна сама разобраться со всем, что происходит.
Папа-папа… Кто тебя переиграл? Кто вообще способен на это? Переиграть Питера Марлоу. Нет. Не верю. Тогда что? Что произошло? Может, тебя загнали в угол? Или ты переиграл сам себя? Я узнаю. Я не подведу. Ведь теперь я отвечаю за дом, Моргана и Клай.
— Иногда мне жаль, что мы с Питером не были друзьями, — тихо проговорил мастер Бертрам, прервав мои мысли.
Я вздрогнула. На какое-то время я вообще забыла, что артефактор сидит напротив меня! Надо собраться. Он ведь не просто так пришел…
— Тогда кем? Кем вы были, мастер Бертрам? Конкурентами?
– А как иначе? — старик приподнял седые брови. — Мы были конкурентами, были соперниками. Не в этом дело Марлоу.
— А в чем?
— Знаешь, есть такая категория: «любимый враг». Из тех, что ближе любого друга. Вот кем мы были.
Мы приподняли бокалы вверх, закрыли глаза и выпили, прося про себя высшие силы не оставить душу Питера Марлоу. Как же я мало, оказывается, знаю об отце. Мы много общались, он меня учил, воспитывал. А получается — этого мало. Но мне не в чем себя упрекнуть. Больше, чем он сам того хотел — отец не сказал бы и под пытками.
