– Да.
– Куда вы с ней ездили?
– Почему бы вам не спросить ее?
– Уже спросила. Мне нужно убедиться, что она говорит правду.
Эш стоял не двигаясь. Мать Адиона приблизилась к нему, озорно улыбнулась и сказала:
– Вы знаете, чем сейчас занимается ваша Ди Ди?
– Нет.
– Стоит на четвереньках, голая. Один мужчина сзади нее. А другой спереди.
Она снова улыбнулась. Видно, ей очень хотелось, чтобы он хоть как-нибудь отреагировал. Но он этого не сделал.
– Ну? Что вы на это скажете, Эш?
– Интересно, что делает третий.
– Простите?
– Ну вы же знаете. Истинный, Волонтер, Визитер. Если один имеет ее сзади, а другой спереди, где третий?
Она все еще продолжала улыбаться.
– Из вас дурачка сделали, Эш.
– Мне не привыкать.
– Она многим оказывает свою благосклонность. Но не вам, Эш.
Он скорчил гримасу.
– И это вы называете благосклонностью?
– Я вас понимаю, это вас глубоко ранит. Вы ведь ее любите.
– Очень проницательно. А теперь могу я вернуться к своей машине?
– Где вы были вдвоем?
– Я не буду говорить.
Она едва заметно кивнула. И этого было достаточно. Первый охранник шагнул вперед. В руке он держал дубинку. Два события произошли одновременно. Первое: Эш заметил, что дубинка – это что-то вроде электрошокера. Второе: электрошокер опустился ему на спину.
Потом все мысли накрыла мощная волна боли.
Эш рухнул на паркет и затрепыхался, как выброшенная на берег рыба. Электрический ток прошел через все его тело и поразил каждую клеточку. Парализовал нервную передачу в мозгу. Опалил нервные окончания. Вызвал мышечные судороги.
Изо рта пошла пена.
Двигаться он больше не мог. Да и думать, пожалуй, тоже.
– Я… Какой ты включил уровень? – проговорила женщина, и в голосе ее слышалась паника.
– Максимальный.
– Ты серьезно? Это же его убьет!
– Тогда можно покончить с этим, и все.
Эш видел, как к нему снова тянется рука с дубинкой. Он хотел пошевелиться, ему надо было пошевелиться, но электричество, пронизавшее его тело, закоротило все нейронные связи, и мышцы ему больше не подчинялись.
Дубинка снова коснулась его, на этот раз в районе груди, и Эшу показалось, что у него взорвалось сердце.
Потом он погрузился в кромешную тьму.
Глава двадцать третья
Никаких изменений.
Саймон уже устал слышать одно и то же. Он придвинул стул как можно ближе к кровати Ингрид. Взял ее за руку. Не отрываясь, смотрел ей в лицо, прислушивался к дыханию. Ингрид всегда спала на спине, как и сейчас, и ее кома поразительно похожа на сон, что вроде бы очевидно, но может, и нет. Нам кажется, что кома должна выглядеть как-то иначе, правда? Ну да, сейчас здесь везде какие-то трубки, они издают разные шумы, а Ингрид любила надевать ко сну шелковый пеньюар на тоненьких бретельках, который и ему ужасно нравился, конечно. Он обожал эти плавные изгибы ее тела, широкие плечи, выступающие ключицы.
Никаких изменений.
Это не рай и не ад, это чистилище. Некоторые утверждают, что нет ничего хуже чистилища, этого состояния неопределенности, неизвестности, изнуряющего бесконечного ожидания. Саймон прекрасно понимал это чувство, но сейчас с чистилищем вполне примирился. Если бы Ингрид стало хотя бы чуть-чуть хуже, он бы окончательно пал духом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понимать, что держится сейчас лишь на тоненькой, истрепанной ниточке. Если получит дурное известие, если с Ингрид что-то пойдет не так…
Никаких изменений.
Ни назад, ни вперед.
Хорошо, давай притворимся, будто она спит. Он все смотрел на ее лицо, на скулы, такие острые, что хирурги больницы могли бы использовать их вместо скальпелей, на губы, которые он осторожно поцеловал, перед тем как сесть, в тайной надежде, что она хоть как-то ответит на поцелуй, ведь губы Ингрид, даже когда она глубоко спит, всегда инстинктивно отвечают ему, пусть порою едва заметно.
Но сейчас этого не случилось.
Он вспомнил, как в последний раз смотрел на нее, когда она спала, это было после того, как они официально поженились, во время медового месяца в Антигуа. Саймон проснулся еще до восхода солнца. Ингрид раскинулась на кровати рядом с ним, она лежала на спине, вот как сейчас, как и всегда. Глаза ее были закрыты, дыхание ровное, и Саймон лежал и смотрел на нее, просто смотрел, изумляясь тому, что он теперь каждое утро просыпается и видит рядом эту удивительную женщину, что она отныне спутник его жизни.
Он смотрел на нее всего десять, от силы пятнадцать секунд, как вдруг, не открывая глаз, даже не пошевелившись, Ингрид заговорила:
– Ну хватит, мне страшно.
Сидя сейчас у ее постели и держа ее все еще теплую руку в своей, он улыбнулся воспоминанию. Да, теплую. Живую. В которой течет, пульсирует кровь. Ингрид совсем не казалась изможденной, больной или умирающей. Она просто спит и совсем скоро проснется.
Проснется и сразу спросит о Пейдж.
У него тоже есть на эту тему вопросы.
После визита к Сэди Лоуэнстайн Саймон позвонил Елене и рассказал, что Пейдж интересовалась генетикой и родословными. Елена обычно была осторожна и не спешила с выводами, но эта информация кое-что для нее значила. Она осыпала его вопросами, но он смог ответить далеко не на все.
Когда вопросы у Елены закончились, она попросила у него телефон Эйлин Воган. Саймон продиктовал.
– А в чем дело? – спросил он.
– Да может быть, ничего особенного. Просто незадолго до убийства Дэмиен Горс тоже посещал один из этих сайтов, где работают с ДНК.
– И что это значит?
– Давайте я сначала кое-что проверю, а потом мы с вами поговорим об этом. Вы сейчас в больницу?
– Да.
Елена пообещала подъехать туда и дала отбой.
С детьми, кажется, все было в порядке. Аня была у Сьюзи Фиске, и Саймон решил, что лучшего пока и желать не приходится. Сэм подружился с несколькими врачами-резидентами, которые работали на этаже, – у Сэма это хорошо получалось, он умел быстро заводить друзей, – и сейчас он сидел у них в комнате отдыха, готовился к грядущему экзамену по физике. Сэм был не только умным мальчиком, но и трудолюбивым. Саймон же студентом был шаляй-валяй, лишь бы перейти на следующий курс, и его изумляло прилежание сына: встает всегда рано, перед завтраком делает зарядку, домашние задания выполняет сразу и вовремя; в отличие от других отцов, Саймон иногда тревожился и думал, не следует ли сыну хоть немного расслабиться, заняться чем-нибудь более приятным. Ему казалось, что Сэм как-то уж слишком не жалеет себя, а это тоже нехорошо.
