…А это время может пройти более продуктивно. Можно общаться с родными, с друзьями, куда-то съездить. И я понимаю, когда пациент говорит: «Нет. Я хочу жить без лечения».
Но не надо забывать, что появилось новое направление – иммунотерапия рака, за которую в этом году вручили Нобелевскую премию. При раке желудка этот метод тоже можно применять. В некоторых ситуациях, когда мы определили опухоль и поняли, что она может ответить на иммунотерапию, необходимо искать возможности использовать ее в рамках клинических исследований.
Иммунотерапия может стать тем прорывным методом, который даже при четвертой стадии рака желудка позволит говорить о длительной стабилизации, а может даже – о длительной ремиссии. Главное, чтобы пациента доктор информировал, чтобы пациент владел всей информацией о современных методах лечения.
Из интервью Андрея Павленко порталу «Правмир»
Не должно быть непрофессиональных хирургов
Андрей
Я вспомнил, кстати, про еще одну больную, интересная и с хорошим концом история. Когда я был в ординатуре на базе областного онкодиспансера, я вел первую палату. В первую палату укладывали больных, которым необходимо выполнять рентгенотерапию по поводу поверхностных вариантов рака кожи, то есть довольно доброкачественная ситуация, которая на 100 % излечима и никаких угроз для жизни в себе не несет. В этой палате находилась у меня на лечении одна бабушка. Я довольно часто оставался ночевать в диспансере, потому что поздно заканчивал работу и мне было проще лечь спать в перевязочной, чем ехать домой.
В один из таких дней, когда я остался там ночевать, забегает наша постовая медсестра, будит меня: «Там больной плохо в вашей палате!» Я бегу в первую палату, забегаю, вижу, что действительно на кровати лежит эта бабушка с признаками клинической смерти, без пульса и дыхания. Я выгоняю всех из палаты и понимаю, что одна из пациенток – палата пятиместная – не выходит. Я говорю: «Почему вы на месте? Я прошу всех выйти отсюда». И понимаю, что она просто не может выйти, у нее нет ноги, а протез надевать долго. Говорю: «Хорошо, оставайтесь» и начинаю делать бабушке, у которой клиническая смерть, сердечно-легочную реанимацию. Провожу ее в течение 5–7 минут. Уже за это время успела прибежать дежурный анестезиолог, за которой была послана медсестра. Мы интубируем бабушку в палате, отвозим в реанимацию, уже на фоне сердечно-легочной реанимации порозовели кожные покровы, надо сказать, что реанимация была довольно эффективна. И я спокойно пошел спать, отдал больную в руки дежурного анестезиолога.
Без особой, как говорится, надежды я прихожу следующим утром в реанимацию. Вижу, как эта бабушка, уже экстубированная, спокойно ест кашку на кроватке и не понимает вообще, что с ней произошло. Она бы, наверное, так ничего и не узнала, если бы не та женщина с протезом, которая не смогла выйти из палаты. И после этого, когда я заходил в палату, мне делали три раза «ку», потому что считали меня каким-то супердоктором, хотя я просто выполнял свою работу. Вот почему нужно выгонять больных из палаты, чтобы потом не смущаться, когда заходишь. Эта история потом передавалась из уст в уста в этой палате. Все меня подкармливали тортиками… Так что история хорошая. Бабушка выписалась, все с ней было потом хорошо.
➧
Я был обычным курсантом, который любил погулять, иногда пошалить, как любой пацан, нам иногда приходилось драться, бегали в самоволки по ночам. В академии это было сложнее делать, потому что я был военным курсантом, да простит меня мой начальник курса, но мы тоже бегали в самоволки по ночам, на дискотеки к девушкам, иногда приходилось за девушек драться. Стандартный путь нормального мужчины.
По окончании академии каждый новый молодой лейтенант получает свое распределение, должен ехать куда-то служить. Я написал рапорт о том, что хочу на Северный Кавказ, и меня отправили туда. Я там служил 2 года, в госпитале начал службу в медицинском батальоне, 135-й медицинский батальон города Владикавказа, расположен на базе владикавказского госпиталя, поэтому первая моя база была там. Оттуда мы летали в Ханкалу и в Моздок.
Но в Моздоке я не успел побывать. Там интересная история была такая: перед тем, как улететь в Моздок с группой усиления, мы договорились с нейрохирургом, что едем вместе. А я заболел дизентерией, температура была почти под 42, я был фактически вообще в полукоматозном состоянии. Поэтому в Моздоке я тогда не побывал с ребятами, но был в Ханкале с бортами, с ранеными и так далее… Ну да, тогда еще шли боевые действия, здесь они уже не были настолько активными, но тем не менее периодически происходили какие-то прорывы.
Под Владикавказом было село Голашки, там размещался учебный центр военного училища, и туда прорвалась банда, для ее локализации была направлена группа спецназа, и к нам поступали раненые. В общем, там был бой, столкновение. Еще был случай, когда что-то случилось с тормозной системой МТ-ЛБ (это боевая машина, транспортер-тягач), и он снес палатку УСБ-56, и к нам в приемное отделение одномоментно доставили человек 8 или 10 с повреждениями различной степени тяжести. Один умер в приемном отделении, и еще несколько мы взяли сразу в операционную. У одного был тяжелейший перелом, видимо, через таз проехал гусеничный тягач, и нам пришлось собирать этот таз фактически из ничего. Молодой пацан, с повреждением мочевого пузыря, но он выжил.
Еще много разного было…
➧
Вспоминая Владикавказ, просто невозможно не вспомнить коллег и моих наставников, которые работали со мной вместе, которые мне помогли стать тем хирургом, которым я сейчас являюсь. Это Мусабек Муфрутдинович Муталибов, который был главным хирургом, ведущим хирургом госпиталя, человек-гора, человек совершенно потрясающих человеческих качеств и блестящий хирург… это была его вторая чеченская кампания, первую чеченскую кампанию он провел в Грозном. Это я точно знаю… поэтому у него был колоссальный опыт… Отличный чувак, огромное, теплое воспоминание. Я жил у него в кабинете, у ведущего хирурга, потому что, как обычно, я был вечным дежурным хирургом в госпитале. И второй человек, который тоже много мне дал, это Алан Никоев – старший ординатор отделения. Мы с ним знакомы были еще по кафедре военно-полевой хирургии, в которой я оканчивал интернатуру. Я со второго курса там работал как, скажем так, ординатор-волонтер кафедры. Он был в ординатуре, а я на 5–6-м курсе. Мы там познакомились, а потом уже встретились, пересеклись близко, как раз во Владикавказе. Об этих ребятах у меня очень теплые воспоминания.
➧
А еще у меня есть одна мотивирующая история. В первый класс пришли, представьте, детки, 7 лет. У нас была очень интересная учительница музыки. Я уже, честно говоря, не помню, как ее зовут, первую учительницу помню – Любовь Афанасьевна, а ее – не помню, к большому сожалению. Она нас учила слушать музыку с закрытыми глазами и в классе с задернутыми шторами, фактически в такой полутемноте. И однажды она немножко приглушила свет, закрыла занавески и поставила нам «Реквием» Моцарта. Я не помню уже, какую часть, я потом это переслушивал, пытаясь понять, потому что там была точно одна из частей – это «Лакримоза» в конце, до этого – «Адажио», может быть, еще что-то. Она очень интересно комментировала музыку – вкрадчивым голосом говорила: «Представьте себе такую картину: операционная, на операционном столе лежит больной, и хирурги пытаются его спасти». И она вот нам описывала перипетии: «Представьте, что идет борьба, вроде все, сейчас жизнь победит, а потом раз, раз, раз – нет. И хирург проиграл». Потому что это «Реквием», потому что так должно было быть.
