Я, как пятилетний ребенок, не могу спать одна с выключенным светом, потому что меня мучают кошмары, в которых трогают мое тело, а я не в силах проснуться. Именно поэтому я жду до восхода солнца, пока не почувствую себя в безопасности, и потом наконец засыпаю. Три месяца я ложусь спать в шесть утра.
Раньше я гордилась своей независимостью, теперь боюсь вечером выйти на прогулку, боюсь ходить на вечеринки с друзьями, где обычно люди пьют спиртное. Я стала похожа на рыбу-прилипалу, которой постоянно нужно быть с кем-то рядом. Мне требовалось, чтобы рядом находился мой парень: стоял рядом, спал рядом, защищал меня. Мне стыдно за свою слабость, свою нерешительность, за то, что я всегда настороже, всегда готова к обороне, готова разозлиться.
Ты даже не представляешь, как мне пришлось работать над собой, чтобы восстановить все то, что до сих пор не окрепло. Мне потребовалось восемь месяцев, чтобы начать хотя бы говорить о случившемся. Я не могла быть с друзьями, я вообще ни с кем не могла быть. Стоило кому-то из близких заговорить о моем деле, и я срывалась — срывалась на своего парня, кричала на родителей. Ты не давал мне забыть о том, что со мной случилось. К концу судебного процесса я была слишком измождена, чтобы говорить. Я чувствовала себя настолько опустошенной, что хотелось только тишины. Хотелось засесть дома, отключить все телефоны и молчать целыми днями. Ты отправил меня на планету, где я оказалась в полном одиночестве. Каждый раз, когда выходила очередная статья, я до смерти боялась, что весь город узнает: я та самая, которую изнасиловали. Мне не нужна была ничья жалость, и я до сих пор учусь принимать себя как жертву. Ты превратил мой родной город в ужасное для меня место. Ты не вернешь мне моих ночей, проведенных без сна. Но то, что ты сделал со мной, — из-за чего я теперь безудержно рыдаю, когда смотрю какой-нибудь фильм, где женщине, мягко говоря, причиняют вред, — только укрепило мое сострадание к другим жертвам. От постоянного напряжения я похудела, а если кто-то из знакомых отмечал это, то говорила, что много бегала последнее время. Бывают моменты, когда я не хочу, чтобы ко мне прикасались. Мне пришлось заново осознавать, что я не хрупкая, не слабая и бледная, а вполне крепкая, здоровая и цельная.
Когда я вижу, как страдает моя младшая сестра, какой безрадостной стала ее жизнь, как она не может нормально учиться, как она не спит по ночам, как рыдает в трубку и все повторяет, едва дыша, о своей вине, что оставила меня в тот вечер одну, когда вижу, что она чувствует себя более виноватой, чем когда-либо чувствовал себя ты, — я не могу простить тебя. Тогда вечером я звонила ей, пытаясь найти, но ты нашел меня первым. Заключительная речь твоего адвоката начиналась так: «[Ее сестра] сказала, что она “была в порядке, так что я спокойно оставила ее одну”. А кто из всех выступавших в суде знает ее лучше, чем Тиффани? Никто». Ты посмел использовать мою сестру против меня? Твои аргументы были такими низкими, неубедительными и даже смешными. Ты не должен был даже прикасаться к ее имени.
Тебе не следовало так поступать со мной. И уж тем более ты не имел никакого права вынуждать меня так долго бороться за то, чтобы сказать тебе это. Но теперь мы здесь. Вред уже нанесен, назад ничего не вернуть. И сейчас у нас обоих есть выбор. Мы можем позволить случившемуся уничтожить нас, я останусь озлобленной и обиженной, а ты и дальше будешь отрицать то, что сделал. Или мы можем посмотреть правде в глаза, я приму свою боль, ты примешь наказание, и мы пойдем дальше.
Твоя жизнь не кончена, у тебя впереди много лет, чтобы переписать свою историю. Мир огромен, он намного шире Пало-Альто и Стэнфорда, и ты найдешь свое место в нем, место, где будешь счастлив и полезен. Но сейчас тебе вовсе не обязательно пожимать плечами и выказывать непонимание. Необязательно притворяться, что не было никаких знаков, указывающих, что так поступать не следует. Тебя обвинили в насильственных действиях, которые ты совершил намеренно, которые носили сексуальный характер, у которых имелись преступные намерения, но единственное, в чем ты признался — это в употреблении алкоголя. И не надо говорить, как печально повернулась твоя жизнь, потому что алкоголь заставил тебя совершить плохой поступок. Лучше подумай, как принять ответственность за собственные действия.
Теперь что касается приговора. Когда я прочитала отчет уголовно-исполнительной инспекции, то глазам своим не поверила. Вспыхнувший гнев быстро перерос в глубокую грусть. Я так долго боролась, что не могу позволить инспектору свести все мои усилия на нет — инспектору, которая пыталась оценить мое состояние и мои пожелания в пятнадцатиминутном телефонном разговоре, большую часть которого я потратила, отвечая на ее вопросы. Важен контекст. Когда я говорила с ней, Броку еще только предстояло написать свое заявление, и я тогда не знала, что он скажет.
Моя жизнь остановилась больше чем на год. Это был год гнева, страдания и неопределенности. Потом присяжные вынесли свой вердикт, который восстановил справедливость. Если Брок раньше признал бы свою вину, раскаялся и предложил уладить это дело, я согласилась бы на смягчение приговора, отдавая должное его честности, благодарная за то, что мы оба можем жить дальше. Но он рискнул и пошел в суд, добавив ко всему еще и оскорбления, заставив меня выставить на всеобщее обозрение и свою боль, и свою личную жизнь, и все подробности сексуального насилия надо мной. Он обрек меня и мою семью на невероятные, никому не нужные страдания, и должен отвечать за последствия своего преступления, за то, что поставил под сомнение мою боль, за то, что заставил нас всех так долго ждать справедливости.
В телефонном разговоре я сказала инспектору, что не хочу, чтобы Брок гнил в тюрьме. Я не говорила ей, что он не заслуживает отправиться за решетку. И предложенный инспекцией срок менее года в окружной тюрьме — это просто каникулы, насмешка, стирающая всю серьезность совершенного преступления, оскорбление, брошенное лично мне и всем женщинам в моем лице. Это послание всем нам, что совершенно посторонний человек может овладеть тобой без твоего согласия, и получит за это меньше минимально установленного законом срока. Но в этом случае не может быть условного срока. Также я сказала сотруднику инспекции, что действительно хотела бы, чтобы Брок осознал и признал свою вину.
К сожалению, речь обвиняемого меня глубоко разочаровала. Похоже, ему чужды как искреннее раскаяние, так и ответственность за свои действия. Я уважала его право обратиться в суд, но даже после того, как двенадцать присяжных единогласно признали его виновным в трех тяжких преступлениях, все, в чем он признался, — это употребление алкоголя. Но человек, не готовый взять на себя ответственность за свои проступки, не заслуживает смягчения приговора. Мне кажется глубоко оскорбительным, что он пытается свести сексуальное насилие к понятию «беспорядочные связи». По определению, изнасилование — это не наличие распущенности, а отсутствие согласия, и меня не на шутку возмущает, что он неспособен увидеть эту разницу.
Сотрудник уголовно-исполнительной инспекции ссылается на то, что обвиняемый еще молод и не имеет криминальной истории. По моему мнению, он достаточно взрослый, чтобы понимать, что его действия были недопустимы. В этой стране в восемнадцать лет тебя могут призвать в армию. Думаю, когда человеку исполняется девятнадцать лет, он уже вполне взрослый, чтобы понести наказание за попытку изнасилования. Конечно, он молод, но все-таки довольно зрел, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях.
