После той встречи я сидела в машине и не могла заставить себя вернуться на работу. Я так и не получила подтверждения тому, что все это закончится. На прощание Алале порекомендовала нам ничего не предпринимать: «Просто ждите. Процесс будет очень длительным. А сейчас продолжайте жить, как жили раньше». Я сказала своей начальнице, что мне надо на прием к врачу, честнее было бы соврать, что иду на собеседование — это и походило на беседу при приеме на работу. Словно в офисе окружного прокурора взвешивали, достаточно ли я хороша в качестве жертвы: хватит ли мне выдержки; насколько я стрессоустойчива; понравлюсь ли я присяжным; останусь ли с обвинением дальше. Из кабинета Алале я вышла с чувством, будто услышала: «Вы получили это место!» Вот только такая работа мне была не нужна. Я просто хотела вернуть свою прежнюю жизнь. Могла ли я выйти из игры? Это значит позволить ему увильнуть? Нет, такого я не могла допустить. Выдвигать обвинение или нет — выбор за мной. Так говорили они. Конечно. Но иногда казалось, что выбора-то у меня и не было.
Алале хотела послушать голосовое сообщение, которое я оставила на телефоне Лукаса, но я попросила ее немного подождать. Он собирался приехать через неделю, и мне хотелось обо всем рассказать ему лично. Им нужно было во что бы то ни стало собрать улики, а я всего лишь пыталась хоть как-то поддерживать неприкосновенность личной жизни.
Я приехала в аэропорт встретить Лукаса. Когда в толпе я увидела его лицо, на душе сразу стало тепло. По дороге мы заскочили купить чего-нибудь вкусного. Когда припарковались и вышли из машины, я обняла его так, чтобы он не видел моего лица. Он думал, я просто соскучилась, и начал болтать о том, какие лакомства взять на вечер. У меня из глаз аккуратными струйками стекали к уголкам губ слезы — система водоснабжения, которую я отладила до совершенства. За каждым глазом я держала по огромной чашке, обе наполненные до краев слезами, и привыкла к тому, что периодически из них немного да проливалось. Я вытерла глаза и высказалась в пользу мармеладных червячков.
Я даже не осознавала, насколько мне было необходимо, чтобы меня кто-то крепко обнял и прижал к себе. Когда говорят, что два человека «подходят друг другу», обычно имеют в виду мужчину и женщину, совершающих половый акт, — так-то оно так, но сколько всего остального мы упускаем. Например, тонкие, как калька, уши позволяют мне плотно прижиматься щекой к его груди. Наши пальцы — они сплетаются сразу, не тычась друг в друга. Или его ладонь — в нее идеально укладывается мой подбородок. Наши тела, которые так умело сгибаются и разгибаются, созданы дарить наслаждение и утешение друг другу. В нас так много разных мелких желаний, которым стоит потакать. После нападения я стала чувствовать потребность в прикосновении. Не в смысле, конечно, всяких «вторжений», «проникновений» и «введений внутрь». Мне хотелось, чтобы меня надежно укутывала чья-то близость, хотелось безопасности.
Той ночью, когда мы лежали, прижавшись друг к другу, и колени Лукаса повторяли изгиб моих, я впервые ясно поняла, что могу его потерять. Мы встречались всего несколько месяцев. Я вспомнила, как отец говорил, что в любых отношениях наступает момент столкновения с первыми трудностями — и тогда иллюзии рассеиваются, поскольку ты начинаешь решать, преодолевать ли их вместе или сразу расстаться. За мной теперь волочился грязный шлейф всеобщего осуждения. Если Лукас решит не связываться с моим кошмаром, я лично распахну перед ним двери.
Я все еще открывала для себя, что значит любить и быть любимой. Если хотите знать, какой у меня был опыт с мальчиками в школе, у меня есть для вас одна история. Как-то раз я пригласила парня на вечеринку, проложив через всю школу дорожку из туалетной бумаги, ведущую ко мне, а в руках я держала табличку: «Если собираешься на танцы, пойдем со мной!»
До Лукаса у меня были довольно долгие и серьезные отношения с одним мальчиком. Началось все в выпускном классе. Он был наполовину японец, с добрыми глазами, образованный, широкоплечий. В то время я знала единственное: когда на соревнованиях по легкой атлетике он изгибал спину, беря высоту, у меня сносило крышу. Перед выпускным все ученики последнего класса обычно вместо уроков отправлялись в поход и разбивали лагерь в укромном уголке под крутым утесом. Вырастало целое поселение с разноцветными палатками, где все пили, разводили костры и засыпали за полночь. Мне было семнадцать, я еще не пробовала алкоголя, не курила и ни с кем не целовалась. Мы с тем мальчиком — оба абсолютно трезвые — сидели на бревнышке у темной воды. Весь мир спал, а мы болтали до самого рассвета. Когда утром наши друзья стали выползать из своих палаток, то первое, что каждый шепотом спрашивал: «А чем вы там занимались, ребята?» Я пожимала плечами и отвечала: «Да ничем». Всех это разочаровывало: «Ничем?!» Но я чувствовала, что так и должно быть — все шло своим чередом. Впервые мы поцеловались на мое восемнадцатилетие недалеко от родительского дома. Это был первый поцелуй и в его, и в моей жизни. В уме я все раскладывала сложные пасьянсы, пытаясь постичь замысел судьбы, благодаря которому мы оказались в одно время в одной школе: почему вселенная создала этого идеального человека, а затем вручила его мне.
Мы с ним разъехались по разным побережьям: мой колледж был среди пляжей, его — в снегах. Я подавала записки своему профессору с просьбой освободить меня от лекций из-за очередной свадьбы очередного двоюродного брата и срывалась на самолетах к своему мальчику. Эти вылазки я называла «медовым месяцем с выполнением домашнего задания». У него была аквариумная рыбка, и если она не могла захватить слишком большой корм, он — такой внимательный и заботливый — разламывал его ногтем на мелкие крошки. Так прошло три с половиной года, и каждый раз, засыпая в его комнате, где батарея, нагреваясь, издавала странные звуки, я чувствовала себя защищенной и уверенной в себе. Но к концу его и моего обучения что-то пошло не так. Наши отношения стали напоминать башню дженги, из которой мы один за другим вытаскивали блоки, делая конструкцию все более шаткой. Перед самым моим выпускным один из студентов нашего колледжа открыл стрельбу. Все вокруг было залито кровью. А он в тот день на лодке скользил по сияющей глади озера. Тогда я поняла, что грань между невообразимым насилием и обычной жизнью почти неуловима. Мы очутились в разных мирах: мой погрузился во тьму, его оставался светлым. Мы ругались. Вернее, кричала я в телефонную трубку, а он хранил молчание. Когда после учебы мы вернулись домой в Пало-Альто, выпали последние блоки, и наша башня рухнула окончательно.
Конечно, я слышала всякие песни про разбитые сердца. Но, черт возьми, у этого чувства должно было быть какое-то конкретное название. Оно в прямом смысле сбивало с ног. Как существовать без этого человека? Ведь с ним я была любима. С ним я ощущала себя смелой. И вот — двадцатидвухлетняя, такая жаждущая любви, такая неопытная, бесхитростная — я оказалась одинокой. Пустота в душе напоминала холодную пещеру, и я поклялась заполнить ее.
В море, как мне все говорили, полно рыбы. «Да, — отвечала я, — именно там они, суки, и живут». Но он был редкой летучей рыбой — и я его потеряла. Когда вы потеряли кого-то, когда кто-то вдруг обронил вас, — каковы, собственно, ваши действия? Лично я пыталась найти замену: перебирала анчоусов, нудных и толстых окуней, пафосных рифовых рыбок. Для меня секс всегда был нежным, сокровенным и абсолютно интимным актом. В то лето я узнала, что он может быть скользким, вялым, противным. Каким-то сморщенным. Пустым. Ничего не дающим. Мгновенным, как взмах ресниц. Эгоистичным. Короче, секс оказался ужасно скучной вещью. Я была молодой женщиной, открывающей мир, и понимала, что обладаю некой властью. По крайней мере, я думала, что это власть, когда позволяла всяким рыбам пользоваться мною, глотать меня, не пережевывая.
