Пришлось познакомить Деб с Эмили. Ее пора было выводить на сцену, эту Эмили. Пора рассказать, как ее нашли в кустах. Впервые я освещала кому-то путь карманным фонариком, приглашая следовать за собой. И, продираясь сквозь ветки, психотерапевт пошла за лучом света, который я направляла на тело Эмили. Деб смотрела вместе со мной. Я сказала, что у нас есть три недели, чтобы поставить Эмили на ноги, подготовить ее.
Рассказывать обо всем было невыносимо, но после полегчало. Словно в том здании я оставила часть тяжелого груза. Теперь даже по улицам идти было намного проще. Я купила маленький красный блокнот и записала в нем: «Становится лучше, когда перестаешь держать историю в себе». Помню, как в Costco
[29] папа оптом закупал бумажные салфетки и туалетную бумагу, из которых мы с Тиффани всегда строили настоящий трон. Наверное, нужно было так много, потому что люди постоянно плакали у него в кабинете и все их чувства выливались наружу, как у меня.
Когда психотерапевт спросила, заметила ли я, что нападение повлияло на другие сферы моей жизни, я невольно качнула головой: «Дело в том, что я полностью отделила это от своей жизни и поступила так по многим причинам». Она ничего не сказала, и некоторое время мы сидели молча. А я подумала, что защите будет только на руку, если при даче показаний прозвучит мой отрицательный ответ на вопрос: «Не повлияло ли нападение на вашу жизнь?» Крепко сев на руки, я продолжила: «Может, что-то и было. Например, гнев. Действительно, я стала другой, раздражительной, что ли. Судя по тому, как я сейчас себя веду, сделалась более дерганой. Я ношу это в себе практически все время». Я высвободила руки, черные рукава куртки Лукаса свисали, словно пустые рулеты. Пока я откровенничала, возникло ощущение, что посягательство на меня превращается в первостепенное жизненное событие, тогда как раньше оно все-таки находилось на периферии сознания.
Я как бы погрузилась в те гадости, которые писали в мой адрес, в оценки, которые выносили мне в комментариях.
— Они думают, что я… Они говорят, что мне не следовало бы… — я без остановки пересказывала психотерапевту все, что читала о себе и заучивала наизусть.
— Могу я спросить… — прервала меня Деб. — Приходилось ли вам самой слышать что-либо из этого?
Я ненадолго задумалась, плотно сжав губы, и покачала головой:
— Нет, ни разу.
У меня и в мыслях не было помещать в один ряд поверхностные чужие отзывы в интернете и мнения реальных людей. Это даже стало откровением. И довольно сильным. Ее вопрос открыл мне глаза: я ведь вправду ни разу не слышала никаких мерзостей. Когда кто-то из знакомых узнавал новость обо мне, то человек обычно замирал в молчании, его охватывала почти осязаемая печаль; потом, как правило, следовали слезы и объятия. Так я начала отделять реальный опыт от переживаний, связанных с сетевым миром. Моя ли посуду, ложась ли спать, я повторяла как мантру:
• я не сделала ничего плохого;
• я сильная;
• я имею право на свое мнение;
• я говорю правду.
* * *
Позвонила Алале. Слушание перенесли с двадцать седьмого сентября на пятое октября.
— Нет проблем, — сразу ответила я.
В том, как я отреагировала — не раздумывая и даже не заглядывая в свой ежедневник, — чувствовалось что-то тоскливое. В последний месяц я совершенно ничем не была занята. Походы к психотерапевту занимали совсем незначительную часть времени. Любой мой день свободен для вас, выбирайте какой хотите.
— Здорово! — сказала она. — Сообщишь сестре об изменениях?
Обо всех переносах срока мне всегда говорили первой, а я уже должна была держать в курсе Тиффани. Я сидела на кровати с телефоном в руке, понимая, что изменение даты вносит полный хаос в повседневную жизнь нормальных людей. Иногда это оборачивалось катастрофой. Сестре уже пришлось перенести выпускные экзамены. Теперь на ней висели шесть дисциплин и две работы. Я боялась звонить ей.
— Прости меня, — произнесла я и в ответ получила долгую паузу.
— Но я уже договорилась о переносе экзаменов, — сказала Тиффани. — Я не могу снова все всем объяснять.
Я почувствовала надрыв в ее голосе, напряжение нарастало, превращаясь в одно сплошное не могу… Я буквально слышала, как ее заклинило на мысли, что она уже…
— Они поймут, — ответила я. — Я поговорю с ними. Я постараюсь все уладить. Может, уволишься с одной работы, а я помогу тебе с экзаменами? Мы все уладим.
— Нет, нет, я сама со всем разберусь… — твердила сестра.
Она надолго замолкла, явно желая закончить разговор. Потом тихо произнесла:
— Все в порядке. Не хочу больше разговаривать. Мне нужно идти.
— Я постараюсь исправить…
Правда, я проговорила это уже в пустой телефон.
Кто, как не я, знала: когда началась вся эта история, ей довольно часто приходилось уходить с лекции, стоять в коридоре с трубкой у уха, и каждый раз ее так вышибало из колеи, что она уже не могла возвращаться в аудиторию. Я помнила: когда нужно было ехать в полицию и просматривать все те фотографии, она отказалась от встречи с друзьями; а сколько раз она сдавала билеты на концерты, сколько раз пропускала дни рождения знакомых. Знание этого причиняло мне сильнейшую боль. Мои нынешние обстоятельства настолько перевешивали все остальное, что бесцеремонно вмешивались даже в отлаженные будни сестры. Равнодушная судебная система вдребезги разбивала наши с ней жизни.
Через минуту раздался звонок Тиффани:
— Я просто хотела убедиться… ты же поняла, что я злюсь не на тебя, а на саму ситуацию. Я не хотела на тебя кричать. Я разберусь со всем, ладно?
У меня на глаза навернулись слезы. Я кивнула. Я все понимала. Я знала, каково это, когда тебе некуда выплеснуть свое отчаяние, знала, как оно отражается на нашей жизни, вынуждая срываться на близком человеке. Мы были как потерянные.
К пятому октября я была готова. Мой маленький чемодан стоял упакованный возле двери уже за сутки до отъезда домой. Мой красный блокнот был заполнен базовыми тезисами — одновременно и успокоительными, и ободрительными, например: «Ты намного сильнее любого причинившего тебе боль»; «Если ты умеешь переживать и рефлектировать — это не означает, что ты жалок»; «Ты сильнее, чем думаешь, даже если сейчас тебе так не кажется». Для полета я уже приготовила удобные мягкие брюки и чистые носки. Я стояла на кухне в своей фланелевой пижаме и подравнивала ножницами бонсай, который купила, чтобы как-то оживить квартиру Лукаса. В одиннадцать зазвонил телефон.
— Мне очень жаль, но слушание перенесли, — сказала представитель окружного прокурора. — Тебе не нужно завтра лететь.
Я просто стояла, держа телефон у уха, не говоря ни слова, уставившись на свой раздутый чемодан у двери. Я представила, как затаскиваю его обратно в спальню, как расстегиваю молнию, и чемодан издает глубокий выдох. Представила, как вытаскиваю каждую вещь и возвращаю на место в шкаф, как расставляю туалетные принадлежности в ванной. Представила, как сворачиваюсь в комок на кровати, как завтра просыпаюсь, чтобы прожить еще один пустой день, чтобы ждать, когда мне позвонят и скажут снова собираться. Подготовка к суду становилась смыслом моей жизни, моей единственной целью — и только что все оборвалось. Кроме того, завтрашний перелет они мне оплачивали, а в следующий раз, по словам представителя окружного прокурора, мне придется лететь за свой счет. Вот этого я никак не могла себе позволить.
