Я сказала, что возвращаюсь домой и останусь в Пало-Альто до судебного слушания, когда бы оно ни случилось.
— Хорошо, — ответила она. — Буду держать тебя в курсе. Сообщи сестре, что и на этот раз все отменяется.
В тот вечер я не стала звонить Тиффани. Подожду пару дней, решила я, чтобы разузнать все, прежде чем снова перекраивать ее жизнь. Сколько можно было издеваться над ней.
Жилье моих родителей — залитое солнцем святилище — это одноэтажный дом, построенный в семидесятые из старого дерева, с двумя кирпичными дымовыми трубами, выкрашенный в цвет подкопченного лосося. Ведущая к нему садовая бетонная дорожка вся в трещинах. Во дворе — вулканические камни, маленькие банановые деревья, большие листы папоротника и кусты лаванды, посаженные отцом. Входная дверь испещрена гвоздями для рождественских гирлянд, которые мы не снимаем весь год. Я вышла из машины — и вдруг поняла, что ненавижу этот солнечный свет, ненавижу это место, где, казалось, застыло время, ненавижу эти зеленые листья, которые никогда не опадают. Ненавижу пальмы, такие чертовски крутые. Я почувствовала тоску по шумной Филадельфии, по суматохе ее площадей, по снующим на ее тротуарах людям, вечно наталкивающимся друг на друга. Я заскучала по переполненным лифтам и пакетам с покупками, бьющимся о твои и чужие ноги. Загрустила по выхлопным газам автобусов, по серебристым халяльным фургончикам
[30], где в хлипкой коробке тебе подавали жареную курицу, вымазанную сливочным соусом. Здесь, в Пало-Альто, моя улица была безмолвной, парк стоял безлюдным и дом мой был пуст. Я возненавидела все это.
Я отправилась навестить дедушку Гон-Гона, жившего недалеко от нашего дома. Дедушке ничего не говорили о нападении, поскольку мать считала, что это разобьет его сердце. Когда мне было четыре года, он приехал в Соединенные Штаты помогать ухаживать за мной и Тиффи. Как-то я застала его в моей комнате бьющим кулаком по подушке. «Ничего хорошего», — сказал он, и мы пошли с ним в Ross
[31]. Там он избивал подушку за подушкой, пока не выбрал самую упругую — такую, чтобы лучшим образом поддерживала мою шею. Когда он произносил Шанель, у него выходило сяо няо, что по-китайски значит «маленькая птичка». И как маленьких птичек, он кормил нас с сестрой буквально с рук. До сих пор, когда приезжаю в Пало-Альто, первым делом иду отведать его кушаний.
Я присела за низкий стол, застеленный газетой на китайском, под чашки и миски шли календари, которые раздавали в банках. Я съела несколько плошек приготовленного им, помогла ему с переводом почты. И тут мне позвонили. Определилась дата судебного разбирательства. Алале сказала, что я могу прийти и посмотреть зал, если у меня есть время. Я поставила пустую плошку в раковину, обняла дедушку и поспешила к машине.
Зал суда оказался небольшим — гораздо меньше, чем я ожидала, — тесным, темным и затхлым. Естественный свет проникал через специальные проемы, сделанные в высоком потолке, украшенном разводами зашпаклеванной плесени. В углу находился флаг — не струился красивыми складками, а просто обвис навеки. Все выглядело угрюмым и застоявшимся, будто помещение не использовалось и не проветривалось много лет. Я должна была войти через заднюю дверь и пройти по проходу, словно невеста. Я представила то чувство незащищенности, которое охватит меня, когда придется идти к месту свидетеля, а все будут пялиться мне в спину. Предпочла бы сразу появиться перед залом — та-дам, и я уже здесь. Судья будет слева от меня — сидеть в кресле на пьедестале, как большая птица в гнезде. Место представителя окружного прокурора — передо мной на подиуме. Мне нужно будет смотреть прямо на нее.
— Сидеть ты будешь вот здесь, попривыкни немного. Брок будет тут, — Алале указала на пустой стул недалеко от меня.
Я кивнула, но мне казалось невероятным, что вскоре все эти места заполнят люди. Она посвятила меня в основные моменты. Сначала мне придется произнести присягу. Нужно обязательно говорить громко и отчетливо. Отвечать кивком нельзя, необходимо произносить четкое да или нет. Если у одной из сторон возникнут возражения, я должна остановиться и ждать, пока судья разрешит продолжить. Следовало отвечать прямо, конкретно и исключительно по делу. Плакать можно, но не стоит слишком увлекаться эмоциями. Представлявшая меня помощник окружного прокурора будет сидеть рядом, но ей нельзя говорить со мной во время дачи показаний. Меня попросят опознать Брока. На судебном заседании будут использовать мое настоящее имя, обращаться ко мне будут как к Шанель Доу. Возражения адвоката защиты лучше не принимать близко к сердцу. Вопросы, которые он будет задавать, помогут нам понять его точку зрения и подготовиться. И главное — всегда говорить правду.
Я внимательно слушала, но смотрела не на Алале. Большую часть времени я простояла, уставившись на стулья, где будет сидеть Брок со своим защитником. В горле пересохло, я часто моргала — в общем, вела себя так, будто они уже материализовались здесь, в зале. Алале объяснила, что смотреть на адвоката защиты вовсе не обязательно, даже когда он будет обращаться ко мне. Можно смотреть в зал или зафиксировать взгляд на ком-то из друзей. Но я знала, что никто из моих друзей не придет.
Клер во Франции. Тиффани запрещено появляться со мной в суде, так как она тоже была свидетелем. Мать хотела бы прийти, но я запретила, так как знала, что буду думать только о ней и ее душевном состоянии. Если она будет находиться в зале суда, то вряд ли я решусь рассказывать всю правду, чтобы не ранить ее. Именно поэтому я решила пройти через это одна.
Алале протянула мне толстую картонную папку, полную расшифровок моих показаний, которые я давала в больнице и полицейском участке.
— Тебе не нужно учить все, как на экзамен, — сказала она. — Это просто чтобы освежить воспоминания.
Появилась судебная стенографистка — короткая стрижка и очки в тонкой оправе. Она держалась с такой непринужденностью, будто была тут главной. Сидеть она будет за отдельным столом чуть поодаль от места судьи.
— Не бойтесь, — сказала она, улыбаясь и слегка спуская очки на носу, чтобы я видела ее глаза, — если разнервничаетесь, просто смотрите на меня. — И подмигнула.
Возникло чувство, будто когда-то я уже проходила подобную процедуру. И точно. В восемнадцать лет я брала уроки ораторского мастерства у профессора Фулбека. Перед каждым выступлением мы приходили на место, где оно должно состояться, проверяли свет, сцену, микрофоны. Обычно я вела себя очень робко, но на сцене буквально преображалась. Стоило мне появиться перед публикой, и я превращалась в другого человека.
На первом курсе одногруппница рассказала мне, как однажды проснулась оттого, что какой-то парень занимался с ней сексом. Так она потеряла девственность — то приходя в сознание, то снова вырубаясь. Она призналась, что именно поэтому некоторое время не появлялась на лекциях, но теперь все было нормально. За неделю я написала речь под названием «Примерная девочка»:
