Это было правдой, и я верила в то, что говорила. Тиффани улыбнулась. Я разрешила ей еще раз пройтись по записям и ушла в свою комнату. На глаза наворачивались слезы. Было кое-что, чего я не договорила: «Я тоже нервничаю. И я понятия не имею, что будет дальше».
Пластиковая рамка металлоискателя была моим порталом, дверью в неизведанный мир. Охранники отвели меня, Тиффани и нашу маму в крохотную «каморку для жертвы», где стоял единственный диван такого грязно-желтого цвета, словно его вылепили из ушной серы. Стол на металлических ножках был завален старыми потрепанными журналами. Рядом с ними — кучка высохших маркеров и покрытая пылью стопка брошюр о домашнем насилии. Ламинированный красный плакат с жирной желтой надписью:
ЖЕРТВА ИМЕЕТ ПРАВО НА СПРАВЕДЛИВОЕ И УВАЖИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К СВОЕЙ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ И ДОСТОИНСТВУ, А ТАКЖЕ НА СВОБОДУ ОТ ЗАПУГИВАНИЙ, ПРЕСЛЕДОВАНИЙ, ОСКОРБЛЕНИЙ И ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЙ НА ПРОТЯЖЕНИИ ВСЕГО СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА С УЧАСТИЕМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ.
Тут же висели детские рисунки — сердца с теснящимися внутри фразами типа: «Мне страшно». В этом довольно-таки мрачном месте мать чувствовала себя неуютно. В надежде хоть как-то улучшить атмосферу ожидания она отправилась в ближайшее кафе, где купила нам теплого молока, печенья и нарезанной дыни.
Энни, мать Джулии, тоже должна была прийти и стать моей единственной опорой в зале суда. Сама Джулия в этом семестре уехала за границу. Позже я узнала, что после возвращения в кампус она каждый раз испытывала панические атаки, когда вечером проходила мимо того здания общежития. И продолжалось это в течение двух последующих лет.
Пока мы ждали, приехала мой адвокат Бри. Я заметила, что у нее новая стрижка. Было мило поговорить о ее прическе — будто она просто моя приятельница, а вовсе не назначенный мне в поддержку адвокат из YWCA. Бри, заметив, что я постоянно дергаюсь, предложила мне прижать ступни к полу — прием, который должен успокоить. Потом она, пошарив в своей сумочке, достала игрушечную ярко-синюю таксу с шерстью, напоминавшей резиновые спагетти, и протянула мне со словами: «Может быть, там, в зале, тебе будет полезно что-то сжимать в руке». Я растянула таксу и встряхнула ее. Сестре достался мягкий череп.
Алале должна была прийти и забрать меня, когда все будет готово. Прошел час. Вспененное молоко остыло. В дверь постучали, и сестра сжала мою ладонь. Я проследовала за Бри и Алале. В голове роилось: «Какую руку — правую, левую — нужно поднимать во время присяги? А если я все забуду? У меня ширинка застегнута? Как я выгляжу?» Я семенила по коридору, громко вдыхая и выдыхая. Я понимала, что создаю слишком много шума, но, к своему стыду, не могла справиться с паникой. Однако тяжело дышать все-таки было лучше, чем падать в обморок. «Осмотрись», — сказала Алале. Через узкое прямоугольное окошко в двери я увидела маленький зал, его затылок. Я буквально оцепенела, глядя на его шею. Мне захотелось до последнего держаться за этот миг — миг, когда я еще скрыта от всех глаз. Но Алале открыла дверь, и мне ничего не оставалось, как войти.
«Сейчас обвиняющая сторона вызывает своего первого свидетеля — Шанель Доу». Все головы повернулись в мою сторону. Я не знала, куда смотреть. Переложила таксу в левую руку, чтобы поднять правую для присяги: «Клянусь». Надо же, всегда думала, что первую свою клятву произнесу на свадьбе, а не на суде по делу о собственном изнасиловании. В меня впивались множество глаз. «Интересно, их удивило, что я азиатка? Я выгляжу взрослой или совсем девчонкой? Если я, на удивление публики, вся такая обычная, приземленная, совсем не симпатичная, то какого черта он не выбрал девушку попривлекательнее? Так, остановись, — приказала я себе, — о чем ты вообще думаешь? Уймись и успокойся». Когда я поднималась на место свидетеля, мне хотелось идти дальше и дальше, но я уперлась в спинку стула и села, повернувшись ко всем лицом. Вот она я.
Мне сказали, чтобы я чувствовала себя свободно. Я не очень поняла, что это значит, и сразу захотела приподнять стул и подвинуть его немного вперед, — все наблюдали за моими попытками толкнуть его на пару сантиметров. Алале напомнила, что я должна говорить громко и отчетливо. Трясущимися руками я наклонила к себе тонкую шею микрофона. Кто-то кашлянул. Бри опустилась на стул справа от меня, повернувшись лицом к собравшимся в зале — видимо, из солидарности со мной. Людей пришло не слишком много, но и этих было достаточно, чтобы заставить меня с тревогой думать, кто они такие и зачем они здесь. Я заметила детектива Кима рядом с Алале. Знакомое лицо — уже небольшое облегчение.
Слева сидел Брок. Однако для меня его лицо было где-то на периферии и сливалось с общей массой лиц. Я решила стряхнуть с себя напряжение и потому начала смотреть на Алале, а всех остальных вокруг нее просто смыло. У нее для меня была ободряющая улыбка — так матери улыбаются своим малышам, поддерживая их первые шаги. Я тоже как могла улыбнулась ей в ответ.
— Сообщите суду свое полное имя и, пожалуйста, произнесите его по буквам, — начала Алале.
— Шанель, — ответила я, — Ш-А-Н-Е-Л-Ь.
Ощущение было такое, будто у меня разом отрезали большой пучок волос. Точка невозврата. Мое имя больше не принадлежало мне. Теперь я должна была рассказать свой секрет всем присутствующим. Мне не дали времени даже перевести дух — сразу перешли к моему возрасту, образованию, месту жительства. Я рассказывала о закате в заповеднике «Арастрадеро», о Тиффани, Джулии, мексиканской закусочной, тако с курицей, о том, как пила воду, поскольку еда была очень острой, о том, как возвращалась домой, где папа приготовил ужин.
— Помимо обжаренных овощей, брокколи и тако ели ли вы еще что-то в тот день?
— Нет, — ответила я и замолчала. — В тот день… в тот день… больше я ничего не помню.
Должно быть, я что-то еще и ела в тот день, десять месяцев назад, но что?
Она спросила, почему я отправилась в Стэнфорд, и я ответила, что мы пошли на вечеринку в студенческое общежитие, где должны были встретиться с Джулией.
— Видимо, все так и было в тот вечер. Но если бы меня позвали в центр поесть замороженного йогурта или, например, на другую вечеринку в Стэнфордский международный клуб, я тоже согласилась бы. Дело было не в общежитии как таковом, — уточнила я.
— Ваша честь, — послышался мужской голос, — хочу заметить, что последние две трети или даже три четверти сказанного не следует заносить в протокол, ответ на вопрос был дан в самом начале.
Я повернулась на этот голос. Адвокат защиты сидел на своем месте — светлые волосы, черный костюм, лицо кирпичом. Он склонился над своими записями и говорил, словно меня вообще не существовало.
— Принято, — ответил судья. — Вычеркните из протокола последние два предложения как не относящиеся к делу.
Мои слова летели вниз, словно подстреленные птицы. Я не знала, что у него была власть стирать мои показания, не пошевелив и пальцем. Особенно меня сбило с толку, что он выразил сомнение по поводу замороженного йогурта. Что же будет, когда мы доберемся до самого главного?
Алале продолжала расспрашивать меня о решении поехать в общежитие, а он снова и снова обрубал все мои ответы.
