Я протискивалась сквозь кровь, отсутствие на мне трусов, свое искаженное лицо, тяжесть в груди. Голос звучал с придыханием, почти хрипло. Я чувствовала, что сама себе мешаю, зарываясь все глубже. Но где-то на заднем плане раздавались быстрые щелчки — это пальцы судебной стенографистки, подхватывая мои слова, выстукивали их клавишами. Почему-то те звуки давали поддержку и подталкивали меня вперед.
— Подумайте минутку. Вам нужно сделать глубокий вдох. Хорошо. Можете ли вы сказать, была одна сосновая иголка? Или… сколько сосновых игл нашли в ваших волосах?
Алале напористо продавливала каждую деталь, каждое ощущение.
— Медсестра брала у вас мазок? Она осматривала ваши гениталии? Она провела инвазивный забор материала? Это было больно?
Тут я на какой-то момент остановилась, присела на стул и протерла лицо. Если начну рассказывать все, сидящие в зале будут чувствовать себя неловко. Но ведь меня спрашивали об этом. Почему мне должно быть стыдно за то, что кто-то другой делал с моим телом?
— В меня засовывали какой-то инструмент с пластиковым клювообразным наконечником, — начала я свой рассказ. — Из моего заднего прохода постоянно торчала деревянная палочка с марлевым тампоном внутри меня. Влагалище покрыли синей краской, думаю, чтобы обнаружить повреждения. Меня просили раздвинуть ноги. Фотографировали там. Фотографировали меня обнаженную. Как-то так.
Мне стало немного легче. Без всякого стеснения я выложила свою правду, на какой-то момент одержав верх над всеми, заставив мужчин ерзать и прятать глаза. Мне захотелось еще раз произнести в микрофон «задний проход». Но я уже не держала осанку, а мои волосы растрепались. Я была вымотана. Мы почти закончили.
— Шанель, я собираюсь показать вам вещественные доказательства, а вы скажите, узнаете ли какие-то из них на фотографиях.
Фотографиях? В моей голове нападение всегда было чем-то состоящим исключительно из слов и рассказов. Она разложила несколько снимков на столе, и я зацепилась взглядом за те, на которых были изображены мои обнаженные запястья и скрещенные колени. Она подошла ко мне с большой фотографией — прямоугольник, в котором была заключена реальность. И я инстинктивно отшатнулась.
Весь кадр был заполнен золотистого цвета штрихами. Я внимательнее посмотрела на снимок и поняла, что это тысячи рыжих сосновых иголок. В них можно было разглядеть маленький кусочек ткани и синий чехол от телефона. Две мои вещи, оставленные там. Именно там меня и нашли.
До того момента я старалась держаться отстраненной и относиться к блондину слева просто как к постороннему человеку. Утро в незнакомой больнице и куча иголок, вытащенных у меня из волос, были моей единственной реальностью. Но тут разрозненные сцены начали сплетаться, и черные пробелы в памяти заполнились этим золотисто-рыжим цветом. Любой другой, глядя на снимок, заметил бы просто кусочек тонкой ткани, а я видела свои трусы и знала, что, если присмотреться, можно будет различить черный горошек, тесьму на резинке. Ты и есть жертва. Это значило, что в какой-то момент времени я была там, а человек в костюме, сидящий в паре метров от меня, засовывал свои руки мне между бедер, придавливая меня своим весом, мои волосы подметали землю, а он своей ладонью прижимал мой оголенный сосок, его открытый рот впивался мне в шею. Он раздвигал мои ноги, его пальцы становились теплыми, проникая в меня. Все это было чересчур. Реальность набирала силу слишком стремительно, паника усиливалась. Я уставилась на фотографию, теперь полностью осознавая его присутствие рядом со мной.
Алале убрала снимок и дала другой. На нем крупным планом был показан мой телефон и девять пропущенных звонков от сестры. Следующая фотография содержала эсэмэску от Лукаса: «Скажи Тиффани, чтобы позаботилась о тебе, пожалуйста. Я тоже волнуюсь». Доказательства их переживаний. Я обхватила себя руками, слезы высохли, подбородок дрожал.
— Шанель, — услышала я свое имя, — вы когда-нибудь хотели иметь половой контакт с кем-либо из присутствующих сейчас в этом судебном зале?
Я подняла голову и посмотрела на него в упор, прямо ему в лоб, ведь глаза его были опущены. Вот он. Это действительно был он. Я хотела удостовериться, что он слушает. Подними же голову.
— Нет.
Вокруг моего ответа воцарилась тишина. В голове у меня все прояснилось, все стало понятно.
— Ты узнаешь здесь, в этом зале, кого-либо, с кем, возможно, у тебя был половой контакт?
То, как упрямо он отказывался поднимать глаза, убеждало меня, что нам обоим был известен ответ на этот вопрос.
— Нет.
Один-единственный слог, слетая у меня с языка, отдавался совершенно новым вкусом. Я хотела, чтобы эти три буквы просочились ему в уши, проросли у него в животе и своими побегами сдавили бы легкие и сердце, чтобы душили его изнутри до тех пор, пока он не вырвется наконец из своей застегнутой на все пуговицы рубашки.
Алале улыбнулась, кивнула, собирая со стола бумаги и фотографии.
— У меня все, — закончила она.
С первой частью я справилась. Усталость, похоже, оказалась сильнее страха. Мне говорили, что адвокат защиты будет запугивать меня, что он уважаемый, известный, один из лучших, но пока защитник приводил свои бумаги в порядок, я заметила, что он довольно стар, может быть, у него даже есть внуки. Я представила, как он тайком бросает бейсбольный мяч. Только когда он встал со своего места, я почувствовала легкие мурашки. Он нахмурился, и тут я вспомнила, что его целью было разнести меня в пух и прах.
— Доброе утро, Шанель, — улыбнулся он.
Все улыбки здесь были, скорее, данью вежливости, и его испарилась очень быстро.
Я, однако, продолжала тепло улыбаться в ответ, словно хотела научить его этикету.
— Я хотел бы задать вам несколько вопросов, которые по большей части вытекают из тех, на которые вы уже ответили. Просто прояснить некоторые моменты, — начал он.
Защитник держался очень непринужденно, будто мы просто по-приятельски болтали, собираясь на прогулку. Меня беспокоила эта деланная вежливость и неуместная сердечность.
Особый интерес вызвала мексиканская закусочная. Оглядываясь назад, могу сказать, что никогда не пошла бы туда, если заранее знала бы, сколько вопросов она вызовет.
— По дороге домой вы остановились в мексиканской закусочной, чтобы пообедать. Вы съели там один тако. Вы ничего не пили, ни воды, ни колы, ничего другого, — он оторвался от своих записей и посмотрел на меня, слегка прищурившись, затем кивнул и вернулся к бумагам, словно в чем-то удостоверился.
Тактика была изуверской: защитник держал долгие паузы; быстро менял темы, перескакивая с одного на другое; долго перелистывал страницы блокнота; постоянно что-то записывал, заставляя всех ждать. Я готовилась к настоящему обстрелу, перекрестному допросу, а он вместо этого подолгу раздумывал, взвешивая каждое мое слово. В этом молчании мне становилось неловко. Я продолжала пристально смотреть на него.
