Его вопросы в точности повторяли то, о чем спрашивала меня помощник прокурора и что мы уже прояснили. Все то же самое:
— Жареные овощи? Как вы сказали, виски, брокколи? Кто готовил? Выпивали? И тогда вы… четыре стопки… полчаса? Верно? Алкоголь? За все время? Вместе с сестрой? Охотно верю. Сколько рюмок? Шампанское, полагаю? Так сколько? А она? Приблизительно? На вечеринке… А до этого? Вы сказали, она не… Вы обе? Сколько? В какое время? Прошу прощения? Стэнфорд? В то же время? Примерно? Или с ней? Так с кем? Когда? Вы видели?
Бил, можно сказать, не сильно, но дырки оставались. Я все время следила за тем, чтобы смотреть на него в упор, когда он поднимал на меня глаза, — пусть знает, что я пройду весь путь до конца, как бы он ни старался его усложнить. В отличие от Алале, его вопросы не были ни прямыми, ни конкретными. Из-за этой его манеры мне приходилось тяжело: я с трудом прослеживала ход его мысли.
— Вы выпили алкоголь из красного стаканчика, заполненного примерно между нижней и верхней полоской, до или после того, как вышли на улицу пописать? Вы упомянули, что в тот день, когда отправились в Стэнфорд в общежитие «Каппа Альфа», на вас был пшеничного цвета вязаный жакет, верно? Именно жакет, не свитер?
Его манера задавать малосущественные вопросы с крайне серьезным видом, будто они что-то значили, совершенно выбивала меня из колеи. Он интересовался, пела ли я на вечеринке. Озадачил, спросив, сколько миллилитров в стакане.
— В своих показаниях, насколько я помню, вы заявили, что забрались на стул, который стоял на столе, и танцевали в одиночестве?
Этот вопрос заставил меня улыбнуться. Я представила нагромождение мебели и себя, запрокинувшую голову и глядящую в потолок.
— На стуле? Который… на столе? — переспросила я.
— Да, — ответил он. — Я что-то не так понял? — Невозмутимый взгляд на меня.
— На стуле, — поправила я, — но он стоял на полу. — Я выждала несколько секунд, позволив ему записать. — Все остальные были на столах.
— Хорошо, — заключил он. — Так вы были только на стуле? И в больнице не заметили никаких ран у себя на теле, верно?
Я чуть было не ответила утвердительно, спеша согласиться, но вовремя вспомнила, что ничего подобного не говорила. Почему тогда он спрашивал так, будто говорила? Он так органично и уверенно перешел от мебельных завалов к телесным повреждениям, что я даже подумала, не шутит ли он надо мной, слишком расслабившейся во время его вопросов. В ответ я стала рассказывать о запекшейся крови, но защитник быстро обошел этот момент, списав все на следы от капельниц.
— Значит, других ран вы не заметили?
Его вопросы звучали как утверждения: вы не заметили, вы не видели. Он к чему-то меня подводил.
— Кроме царапины на шее, — сказала я.
Он воодушевился.
— Значит, это единственная рана, которую вы заметили?
— Да, — сказала я.
Он получил что хотел. Я чувствовала, как он буквально скармливает мне ответы, формулируя вопросы так, чтобы я соглашалась, чтобы все шло гладко.
И тут всплыло еще кое-что. Я стояла перед зеркалом дома в ванной и, стягивая свои спортивные штаны, через плечо заметила красный след на ягодицах. Я быстро натянула штаны и вымыла руки, будто к ним что-то прилипло. Все прошедшие месяцы я не думала об этом случае, а теперь он всплыл, будто память сняли с якоря. Но как я объясню это? Скажу, что подавленное воспоминание просто всплыло на поверхность? Я ведь уже ответила утвердительно, показала, что у меня не было никаких повреждений, сбитая с толку вопросами о том, хлестала ли я пиво, открывала ли бутылку ключом, был ли это точно ключ и висел ли на нем брелок.
Внезапно все закончилось. Он вернулся на место. Я была свободна. Как будто. Я посмотрела на Алале, словно спрашивая, уверена ли она, что, если я сейчас уйду, меня никто не остановит. И после того, как она кивнула, я удалилась. Вернувшись в свое убежище, «каморку для жертвы», я заметила две вещи. Во-первых, моя такса была закручена в тугой узел. Какой ужас — я едва не убила своего маленького друга. Я аккуратно развязала ее. Во-вторых, я увидела кожу на своих руках, между большим и указательным пальцами покрытую глубокими красными полумесяцами, тянущимися аж до самых запястий. В то время как верхняя часть меня оставалась спокойной, ногти на больших пальцах кромсали кожу, врезаясь в плоть, пытаясь справиться с напряжением. Эта привычка, зародившаяся тогда, на судебном заседании, так и осталась со мной навсегда. И сейчас, когда я напряженно о чем-то думаю или переживаю, руки сами собой скручиваются и начинают вдавливать ногти в кожу. По ночам руки болят, и я представляю, как расковыриваю их, расчесываю, пока не доберусь и не освобожусь от острой, зудящей, похороненной там боли, пока руки и пальцы не обвиснут в бессилии.
Я отстрелялась. А вот сестра нет. Поддержать ее приехала подруга Элизабет. Тиффани рассчитывала смотреть на нее все время, пока Алале будет задавать вопросы. Ей не нужно было впиваться глазами в подзащитного в поисках отмщения и искупления — она просто хотела, чтобы все поскорее закончилось. Мне нравилось, что сестра всегда знала, чего хочет, и умела окружить себя нужными людьми и ресурсами. Здорово было представлять, как они двое держат друг друга взглядами, не обращая внимания ни на кого вокруг.
Когда они вернулись, первое, что бросилось мне в глаза, — их остекленевшие глаза и пустые взгляды. Все стало ясно. Это напомнило мне тот вечер, когда я заезжала за Джулией и увидела ее с тетрадками, растерянную и раздавленную. Тиффани пора было возвращаться в колледж. Я сказала, что поеду с ней. Мне было даже страшно подумать разлучиться с сестрой, словно справиться со всем этим мы сможем только вдвоем. Я не планировала ехать в Южную Калифорнию, ведь мне не на чем было бы возвращаться. Но я понимала, что должна быть рядом с ней. Именно поэтому я попрощалась с родителями, сказав им, что увидимся, как только вернусь.
В нашей жизни крайне редко случались ситуации, к которым мы с Тиффани не могли бы отнестись с иронией. Когда я ссорилась со своим первым парнем, Тиффани всегда врубала у себя в комнате саундтреки из любимых сериалов, и стоило мне и ему замолкнуть, как нас тут же окружала чудная музыка. Но тогда, сидя в машине, нам с сестрой не за что было ухватиться, чтобы хоть как-то поднять настроение.
Той ночью, лежа на бесформенном матрасе сестры, брошенном прямо на пол, слушая шум крутящейся стиральной машины, я наконец расслабилась. Я была рада этому покою. Я его, можно сказать, выстрадала. Достав свой маленький красный блокнот, включив фонарик на телефоне, я тогда записала: «Мне кажется, я уже выиграла». И едва заметно кивнула самой себе: я совершила невозможное — появилась в суде. Тем, кто видел, как я кричала, стоя на свидетельском месте, могло показаться, что я человек слабый. На мой взгляд, то было тихое зарождение моей силы. Я сделала то, что, как мне казалось, никогда больше не смогу. Меня словно вытолкнуло на другую сторону, и пусть я была еще далека от финишной черты, я осталась жива. Мы лежали бок о бок и быстро уснули.
