Приближались зимние каникулы, и Лукас хотел поехать куда-нибудь, где тепло, в Индонезию например. Я говорила, чтобы ехал со своими одногруппниками, мне нельзя было уезжать, пока не назначили дату суда, да и нужно было скопить денег. «Если мы уедем и нам понадобится вернуться, значит, вернемся», — отвечал он. Я представила, как мы мчимся на мопедах по грунтовой дороге под тенью пальмовых деревьев и вдруг приходит сообщение, что дата суда назначена. Теплые мечты тут же рассеялись.
Долгое время я убеждала себя, что не имею права на удовольствие. Я даже стала называть всё, что мне хотелось бы сделать, «сахарные мечты». Судебный процесс был котлом с горячей водой, в котором быстро растворялись любые проявления нормальной жизни. Я прожила дома всего месяц, откликнулась на несколько вакансий администраторов, но, когда пришли ответы от работодателей, была уже в Филадельфии.
Со дня нападения прошел почти год, а я все еще не сдвинулась с места ни на шаг. Годовщина отношений означает, что год люди провели вместе, день рождения знаменует еще один год жизни и развития. А вот годовщина со дня нападения говорила только о том, что я топталась на месте. С судом все началось заново.
Травма не вписывалась ни в какие расписания и совершенно не желала уживаться со мной. Порой она казалась далекой, словно звезда, а иногда была так близко, что заполняла меня полностью.
Я думала, судебный процесс будет представлять собой следующие друг за другом драматические сцены в зале заседаний. Мне никто не говорил ни об ожидании, ни о месяцах, тянущихся бесформенной массой, ни о том, что иногда придется выкладываться без остатка, а иногда чувствовать себя никому не нужной. Казалось невероятным, что за весь год я лишь однажды давала показания в суде, и именно вокруг этого дня моя жизнь была рассыпана мелкими кусочками. Сам процесс длился девять месяцев, несколько недель ушло на подготовку, один день на дачу показаний. Все это время я выстраивала в голове картину произошедшего, но мы до сих пор не добрались до самого главного.
Наконец пришли новости, но не те, на которые я рассчитывала. Мой адвокат позвонила и сообщила, что ей предложили место социального работника в университете и ей нужно переезжать. Мне собирались назначить нового адвоката, кого-то, кому Бри доверяла. Она звонила, чтобы попрощаться, сказать, как гордится мною, и сообщить, что будет следить за делом. Когда я повесила трубку, меня охватила грусть. Все это напомнило о неотвратимости расставаний. Именно так всегда и происходит, именно так и должно происходить.
Алале тоже перевели в другое отделение. Когда она позвонила, чтобы сообщить об этом, я не слушала до того момента, пока она не сказала, что попросила оставить мое дело, чтобы довести его до конца. Я молчала, придавленная мыслью, что если ей откажут, то меня передадут другому представителю окружного прокурора — и это одновременно со сменой адвоката.
Если они обе уйдут, думала я, трудно будет оставаться на плаву. И зачем мне тогда вообще продолжать? А сейчас, до этого момента, для кого я все это делала? Для себя? Если действительно для себя, тогда почему я сидела одна на кровати, без работы, в незнакомом городе? Мы боролись за результат, за справедливость. Все это делалось совсем не ради меня, а, можно сказать, даже в ущерб мне.
Лукас купил билеты на первое января 2016 года. Индонезия все еще казалась чем-то далеким и нереальным, но билеты вселяли надежду. Даже жертвы летают в Индонезию. Жертвам можно загорать. Лукас не переставал напоминать мне, что я заслужила полноценную жизнь.
Каждое утро, когда он уходил на лекции, я ощущала прикосновения его губ к моему лбу. Затем щелчок замка сообщал, что дальнейшие восемь или десять часов будут наполнены тишиной. Я просыпалась; пока десять минут чистила зубы, рассматривала себя в зеркале; сидела на диване, завернувшись в простыню; надевала штаны, снимала их и снова заползала в постель. Время от времени я слышала, как приходил сосед Лукаса, включал воду в кухне, смотрел телевизор. Это была еще одна причина поглубже зарыться в кровати, не издавать ни звука, стереть себя. Днем я поднималась на крышу здания, читала там, наблюдала за людьми, вышедшими покурить на соседние балконы. Иногда я втискивалась в чистую одежду за десять мнут до возвращения Лукаса, чтобы он думал, будто я была на улице, гуляла, что-то делала. Но чаще всего до этого не доходило.
Подобное поведение можно было бы принять за лень, но мои будни вовсе не походили на выходные. Часть меня, остававшаяся нетронутой все это время, пробудилась. Те банки, которые в январе я накрепко закрывала и складывала в подвале, взорвались, их содержимое вырвалось наружу. Я хорошо помнила, что, сидя на работе, всегда считала часы до момента, когда могла вернуться в постель. Я успешно избавилась от работы, но со свободой пришла пустота.
Раз в неделю я посещала психолога — один час в замкнутом мире, в котором можно было поговорить о том, что творилось у меня в голове. Но в остальное время я предпочитала молчать или вести легкую трепотню. Если Лукас заводил разговор о деле, я тут же вспыхивала: «Почему ты вообще меня об этом спрашиваешь?» Все наши разговоры я загоняла в русло обыденной жизни: куда бы нам пойти поужинать, не пробежаться ли нам вдоль реки. Мне хотелось простых решений и ситуаций, с которыми я могла справиться.
Периодически Клер звонила по скайпу из Франции. Когда у меня был день, у нее была ночь, и она говорила шепотом, чтобы не разбудить детей, которых с таким трудом уложила. Клер сидела в комнате без окон в ярких розовых наушниках. Я называла ее маленьким диджеем подземелья. Она рассказывала, как училась водить машину с ручным управлением; делилась опытом, что детский понос имеет обыкновение стекать по ногам в детские носочки; говорила о детях и их шелковых пижамах. Я рассказывала о своем страхе перед адвокатами и восхитительно прохладных ночах Филадельфии. Если я чувствовала себя несчастной, я так и говорила Клер, что мне паршиво. А она в ответ не восклицала: «Правда?!» или «Не могу даже представить, как это тяжело. Как необычно». Она просто кивала в ответ и верила в меня. Как ни странно, но разговоры с Клер помогали вновь понимать, что ты на правильном пути. Ей были хорошо знакомы эти эмоции. И пусть она находилась за тысячи километров, было здорово ощущать, что есть хотя бы один человек на свете, который полностью меня понимает и не меняет своего отношения ко мне.
Как-то утром, лежа на кровати, я заметила несколько своих волос на ковре. Потом увидела еще несколько, запутавшихся вокруг ножки дивана. Я подняла их, и за ними потянулась пыль, собравшаяся у плинтусов. Вскоре я на коленях с бумажными полотенцами в руках вычищала каждый сантиметр квартиры. Ящик для столовых приборов избавился от пластиковых вилок и ложек, от пакетиков для соевого соуса, от меню доставки. Я забила мусорный контейнер пакетами, словно Санта — рождественские носки над камином. Я даже получила удовольствие от этой работы. К возвращению Лукаса я была вся раскрасневшаяся и счастливая, а он обалдел от того, как все сияло от чистоты и благоухало цитрусовым ароматом.
— Ух ты, — воскликнул он, — тебе вовсе не обязательно было это делать.
— Но я сделала, — ответила я.
