А потом я увидела лицо того парня, которого мы встретили на мосту. Он смотрел на меня в изумлении: «И ты тоже?» Увидела адвоката защиты, вскидывающего брови, вычеркивающего мои слова. Увидела репортеров, скучающих в зале суда. Увидела свет, просачивающийся через прорехи в стареньких одеялах, вспомнила часы, проведенные под ними, дни, наполненные таким одиночеством, что, казалось, я полностью растворюсь. Я вспомнила пронизывающую боль в груди.
Затем я увидела себя в душе, увидела свои слова, приклеенные скотчем к стеклу. Вспомнила, как заучивала их, как произносила вслух. Как сильно я хотела оказаться здесь. Я услышала последние слова перед своим выходом. Аплодисменты. Ведущий произнес мое имя, и я вышла на сцену.
Темнота, ослепляющий свет софитов, негромкие аплодисменты, сходившие на нет, перерастающие в тишину. Я посмотрела в зал — кромешная тьма. В тишине мысли успокоились. Я снова была одна перед микрофоном, но на этот раз меня слушали без возражений. Начав, я почувствовала, как мой голос ведет сотни людей именно туда, куда я хотела их привести, и все разом они взрывались от смеха. В голове на миг образовалась пустота. Я старалась оставаться невозмутимой, хотя внутри улыбалась, как ребенок. Нужно было подождать, пока шум уляжется, да я никуда и не торопилась. Стоя там, я чувствовала себя прекрасно. Ощущение было такое, словно я держала в руках всех зрителей, я могла крутить их, подкидывать или уронить. Следующие десять минут вы все будете слушать меня, и мы отлично проведем время.
Когда программа закончилась, артисты растворились в толпе, спеша принять поздравления от друзей. Я на секунду замешкалась в гримерке, выпила воды. «Просто иди туда», — сказала я себе и полная сомнений вышла за дверь.
Долгие месяцы я имела дело с разными профессионалами, которые говорили со мной тихими голосами и смотрели на меня с сочувствием. Люди постоянно протягивали мне бумажные салфетки, нежно похлопывали по плечу, будто я могла сломаться. Теперь же, двигаясь в толпе, я видела радостные лица. Среди своих приятелей я превратилась в Китнисс Эвердин
[38]. Люди толпились вокруг меня и приветствовали как победителя. На этот раз меня не жалели, мной восхищались. «Вот это да! — сказал кто-то. — Ты просто отпад». «Я отпад», — повторила я про себя.
После второго выступления я вылетела навстречу Лукасу. Он подхватил меня на руки и закружил. «Я даже не узнал тебя», — сказал он. Я будто родилась заново, робость отступила, и свидетелями этой перемены стали сотни людей. Я слышала, как кто-то спросил Лукаса: «Она твоя девушка?»
Мой психолог говорила, что нужно «справляться с болью». Выбравшись наконец из толпы, я вспомнила ее слова. Она гордилась бы мной.
Когда я проснулась на следующий день, Лукас был уже на занятиях. Невозмутимо светило полуденное солнце. Я лежала в постели, и тут до меня медленно дошло, что больше не нужно идти в клуб, репетировать, повторять, как мантры, слова у себя в голове. Отбор на следующее шоу будет теперь только весной. Все это показалось сном. Вчерашний ужин состоял из семи блюд, а сегодня передо мной стояла пустая тарелка с крошками. На меня в один момент накатила печаль — как будто в груди открылся колодец. Я вспомнила реальность, в которой жила, ту самую, от которой никуда не скрыться, и снова провалилась в сон.
Глаза я открыла через несколько часов. Лукас сидел на кровати рядом со мной и слегка потряхивал, держа за плечи. Он буквально сиял. «Все о тебе говорят, — сказал он. — Знаешь, сколько народу подошло ко мне сегодня? Посмотри, посмотри на все эти письма! Я даже не знаю, кто это! Смотри, что они пишут!» Но по моему взгляду он понял — что-то не так, очень сильно не так. Мои глаза покраснели, нерадостные мысли обступили со всех сторон. Он быстро прижал меня к себе, погладил по волосам и стал укачивать, пытаясь вернуть к жизни.
На следующий день я позвонила матери. Я ничего не говорила — только плакала, и она стала рассказывать о своей жизни. Во времена начала Культурной революции в Китае она была еще ребенком. Библиотеки тогда закрывались, из книг вырывали страницы и использовали вместо туалетной бумаги. Мать находила отдельные разрозненные листы и складывала их в собственные истории. Она видела, как ее мать рожала детей в деревне, видела других молодых матерей. В университете она изучала литературу, была главным редактором студенческого журнала. Рассказала о своей первой работе в Америке — в баре. Рассказала, как выучила первые ругательства и успешно их использовала в ответ, когда ее называли Сьюзи Вонг
[39]. Рассказала, как встретила нашего отца на новогодней вечеринке, как целовалась с ним в полночь, как они поженились, как он учил ее водить автомобиль. Рассказала, как они вырастили двух дочерей в розовом доме с двумя собаками бордер-колли. То, что казалось мне совершенно обычным, для нее никогда таковым не было. Все могло сложиться иначе, но каким-то образом ей удалось построить здесь свою жизнь, и сам факт моего существования уже был своего рода чудом. В молодости, сочиняя разные истории, она даже мечтать не могла о такой жизни: свой дом; бассейн; дочери, потягивающие кофе со льдом; калифорнийское побережье; прекрасные долины, покрытые диким маком.
Слушая мать, я поняла ту мысль, которую она хотела донести до меня: нужно иметь терпение, чтобы увидеть, как оно все обернется в жизни, — потому что, скорее всего, все будет так, как ты и представить не могла. Речь не о том, сможешь ли ты пережить выпавшие на твою долю трудности, а о том, сколько прекрасного ждет тебя после. Я была вынуждена поверить матери, ведь она была живым доказательством своих слов. Затем она сказала: «Хорошее и плохое приходит к нам рука об руку. Так что теперь жди хорошего».
Приближалась зима, я была благодарна за бордовые и желтые листья, прилипавшие к мокрым серым камням, за игроков в регби, которые ели мой суп с тортильями, за студентов, приглашавших меня на кофе. Я ходила на шоу трансвеститов, на шоколадные вечеринки и вступила в писательский клуб. Занялась сочинением рассказов и публиковала их в университетских изданиях. Могла пойти на занятия вместе с Лукасом или провести целый час за рисованием. Но меня никогда не покидало чувство, что то была не совсем настоящая жизнь, и настоящая реальность дожидалась меня в зале суда. Внутри я всегда была одинока, мне просто приходилось жить в окружении людей.
Алале позвонила и сообщила, что суд состоится «не раньше следующего года». Тиффани позвонила в слезах: «Я не могу так». На меня напали зимой, когда она училась на третьем курсе, суд же в лучшем случае должен был состояться в весеннем семестре ее четвертого года обучения. Каждый семестр она была все больше загружена и не могла себе позволить даже мысли о переносе выпускного экзамена. А просвета все не было.
