— Не могу, работа.
— Выглядишь усталой.
— Работа.
В ответ всегда звучало одно: «Конечно, отлично тебя понимаем».
Что мне действительно хотелось обсуждать, так это суд. Когда меня спрашивали, как я поживаю, хотелось ответить, что ужасно. Когда кто-то одобрительно замечал, как я миниатюрна, хотелось ответить, что не всегда это благо. Люди пребывали в полной уверенности, что мы поняли друг друга, но на самом деле они ничего не знали.
Я стала бояться пересечься с кем-то во время пробежки, боялась даже столкнуться тележками со знакомыми в супермаркете. Очень быстро мир сузился до размеров моей комнаты: это покрывало в цветочек, купленное мною в шестнадцать лет; это вентилятор на потолке, который включался только с пульта, потерянного давным-давно; это коричневый ковер; это стол, наполовину уже очищенный от наклеек. Но что по-настоящему надо было бы очистить — это мой разум.
Как-то ночью я улизнула из дома в старых кроссовках и потрепанной куртке с капюшоном. Я бежала по Альма-стрит, ноги несли меня прямо к железнодорожным путям — туда, где сидел сторож. Тяжело дыша, с горевшей кожей, я остановилась отдохнуть, уперев локти в колени. Я спряталась от света фонаря, чтобы меня не заметил сторож, а когда отдышалась, стала следить за ним. Я выжидала.
Охранник встал. Круги света под металлическими решетками начали мигать красным. Два тонких длинных шлагбаума медленно перешли в горизонтальное положение, преграждая путь машинам. Я услышала звон вдалеке — грубый и беспорядочный, словно колокольчик здоровенной коровы, несущейся по рельсам. Пронзительный гудок рассек воздух, белый свет разрезал пространство, к перекрестку мчался серебристый нос. Длинная сероватая туша, перевязанная желтыми лентами-окнами, сливалась в сплошной поток голов пассажиров, рассаженных тут и там. Читающие или спящие, они пролетали мимо: голова, голова, голова, голова, голова — а потом все. Тишина. Только гулкие отголоски неуклюжего звона, похожего на громыхание посуды, висели в воздухе. Шлагбаум задрожал, стал подниматься и уткнулся в небо, сообщая, что представление окончено. Сторож сделал отметку, сел в свое пластиковое кресло, красные огни тут же погасли, перекресток снова погрузился в темную тишину.
Я присела, волосы задуло на одну сторону. Только что сама смерть дышала мне в лицо, загоняя меня обратно в мой мир. В школе смерть стала нашей одноклассницей, постоянной спутницей, каждый раз возвращающейся, чтобы вырвать нас из наших коротких жизней. Над каждым учеником я тогда видела черные дыры размером с небольшую овальную лужу. Под натиском этих дыр меркли цвета и краски обычной жизни. И молилась я не о том, чтобы исчезла чернота, а о том, чтобы каждый из нас смог перерасти ее, чтобы успел испытать все то, о чем говорили люди на приемах у моего отца, — брак, развод, несчастная любовь, ипотека. Ведь все это и было проявлением жизни.
Теперь я порой чувствовала, что меня буквально засасывает в ту самую дыру. Иногда ночами, лежа в кровати, я смотрела, как дыра разрастается надо мной. Казалось бы, чего проще? Мне двадцать три года, я пережила нападение, осталась без работы, благодаря местным газетам обо мне говорили как о безымянном теле — все, чего я достигла. Когда я смотрела в свое будущее, там не было ничего. Мне захотелось прекратить это.
Но сидя там, недалеко от железной дороги, и глядя в портал, в хаосе которого среди красных огней и громких гудков исчезали дети, я сказала себе: «Ты должна остаться», — сказала то, что хотела бы сказать всем им. Я говорила себе, что это всего лишь миг в той длинной череде дней моей жизни, которые я обязана прожить, прежде чем меня поглотит тьма. Я знала, что скоро мне предстоит пройти через многие унижения: меня начнут рвать на части, лить на меня грязь и злословить обо мне. Но, кроме того, я знала, что всегда буду любить холодный асфальт тротуаров, причудливый ритм своего сердца, пот в складках своего живота, свою потертую, застиранную флисовую куртку. Я всегда буду подниматься, оглядываться и бежать домой, потому что это единственное, что я знаю от и до.
Мы с Алале снова были в пустом зале суда. Как дрессированный зверек, я поднялась в свой квадратный вольер, посмотрела на ряды мягких сидений — маленький печальный кинотеатр. Совсем скоро эти места заполнят члены семьи моего насильника. Стенографистки, подмигнувшей мне когда-то, не было. Я спросила, где она, мне ответили, что вместо нее будет кто-то другой. Я согласно кивнула, но на самом деле сглотнула с грустью — ведь я потеряла одного из своих малочисленных сторонников.
За последние пятнадцать месяцев произошло так много перемен, но в суде все оставалось по-прежнему. Здесь время не текло, а проседало. Мы с Алале прошлись еще раз по той ночи, и еще раз. Из вопросов вытекали новые вопросы, будто они пускали корни, которые ветвились и расползались во все стороны.
Я размышляла, какое поведение жертвы на этот раз будет считаться приемлемым. Как я должна говорить? Алале предупредила, чтобы я не злилась. Я уже знала многое: злиться — значит оправдываться; вести себя тихо — значит быть равнодушной; излишняя бодрость вызовет подозрение; если заплачешь — ты истеричка; слишком эмоционально реагируешь — ненадежный свидетель; держишься хладнокровно — значит, не особенно переживаешь. Как со всем этим разобраться? «Спокойно, — сказала я себе. — Соберись». Но в прошлый раз я сорвалась. Что будет, если это случится снова? По словам Алале, присяжные вроде бы должны понимать, насколько мне трудно. «Просто будь собой», — посоветовала она. Хотелось спросить: «Кем именно?»
Как рассказала помощник окружного прокурора, защита готовилась настаивать на своей версии, Алале напомнила, что такова их работа: «Если адвокат защиты попытается увести тебя в другую сторону, не поддавайся». Я представила себя ослом, представила, как адвокат защиты трясет передо мной морковкой. Не ведись на морковку. Если не знаешь ответа, так и говори, что не знаешь. Будь честной. Подготовка была легкой и быстрой, Алале не вдавалась в детали, не говорила, какие именно улики будет демонстрировать. Оглядываясь назад, я думаю, не пыталась ли она таким образом предотвратить мое раннее выгорание и сохранить для присяжных весь букет моих эмоций.
За все эти месяцы Брок сделал одно-единственное заявление, сделал его в ночь своего ареста. Тогда он признал, что проник в меня пальцами, и отрицал попытку скрыться. Ему предстояло впервые давать показания. Я рассчитывала, что Алале скажет что-то вроде: «Не волнуйся о нем». В конце концов, его первый допрос был записан на пленку — ничего не выкинешь. Но с тех пор ему стало известно о моей временной потере памяти, поэтому Алале предупредила: «Он собирается выдумывать свой сценарий». Я посмотрела на нее в упор, хотелось крикнуть, что это несправедливо. А как же правда, как быть с правдой? Ведь не может же он вот так прийти и сказать все, что вздумается.
В самом начале даже казалось, что все будет просто. Когда мне сообщили об известном дорогом адвокате Брока, первая мысль была: «О, нет». А потом: «Ну и что?» Даже самый лучший адвокат не в силах исказить правду. Как я понимала, мне предстояло убедить присяжных, что та большая желтая штука на небе — это солнце. Другой стороне требовалось доказать, что это яичный желток. Даже самый выдающийся адвокат не в состоянии изменить действительность и превратить огромную пылающую звезду в бредовое яйцо. Мне тогда только предстояло узнать, как работает система. Если ты платишь большие деньги, если говоришь то, что нужно, если у тебя есть довольно времени, чтобы успеть ослабить и выхолостить правду, то даже солнце может постепенно начать походить на желток. Это не просто возможно, это происходит постоянно.
