Выходя из зала суда, я заметила прикрепленный около двери листок с надписью: «НАРОД ШТАТА КАЛИФОРНИЯ ПРОТИВ БРОКА АЛЛЕНА ТЁРНЕРА». Я подумала: «Что за народ? В Калифорнии всего-то три человека знают, что я здесь». Удивительно, что он должен был предстать один против целого штата, а в абсолютном меньшинстве чувствовала себя я. Алале протянула мне толстую, как телефонный справочник, картонную папку, в ней лежали расшифровки моих показаний. Каждое мое слово, сказанное за последние пятнадцать месяцев, было записано и задокументировано. Мне придется предстать перед судом в трех ипостасях: я в больнице; я в полицейском участке; я на первом заседании. Показания всей троицы должны совпадать. Алале объяснила, что мне совсем не обязательно учить слово в слово все, что я найду в расшифровках. «Ты просто должна знать», — повторяла она. Я понимала, что выучить наизусть и знать — понятия разные. Знать — значило чувствовать все кожей. К тому же я держала не просто папку со стопкой бумаг — в той папке лежала вся та ночь. Она была такой тяжелой, что я едва удерживала ее обеими руками. Думаете, я тогда начала готовиться? В каком-нибудь фильме показали бы героиню, судорожно переворачивающую страницы, вчитывающуюся в вопросы, сидящую плечом к плечу с представителем окружного прокурора. Вместо этого я бродила с красной тележкой по Target
[41] — там я чувствовала себя спокойно, там мир был аккуратно расставлен по полочкам. Прикупить новый дезодорант? Я обосновалась в секции шампуней, нюхая все флаконы подряд. Может быть, приобрести новую сковородку? Шляпка мне случайно не нужна? Родителям я купила швабру, себе — свечку с ароматом магнолии и песочное тесто, половину которого, прямо в сыром виде, умяла перед сном. Суд должен был начаться в понедельник, четырнадцатого мая 2016 года.
Первая неделя, понедельник
Всю свою жизнь я слышала жалобы взрослых, что им «приходится быть присяжными». Двенадцать человек, которых взяли и выдернули из их привычной жизни. Двенадцать человек, которые предпочли бы быть где угодно, только не в зале суда. Двенадцать человек, в которых я нуждалась больше, чем в ком-либо в этом мире. Их решение должно быть единогласным. Когда мне сообщили об этом, я подумала, что не расслышала. «Наверное, анонимным?» — уточнила я. Первое казалось лишенным смысла. То есть мне нужно было завоевать голоса всех двенадцати. Под статьями, опубликованными в интернете, я ни разу не встречала двенадцать положительных комментариев подряд.
Если кто-либо из потенциальных присяжных ранее подвергался насилию, он или она немедленно исключались из списка. Позже я узнала, что, когда прозвучал этот вопрос, несколько женщин встали со своих мест и вышли. Это значило, что среди присяжных не будет тех, кто пережил подобное.
Представитель окружного прокурора потом объяснила, что в присяжные по делам об изнасиловании вообще неохотно берут женщин, так как они с большой долей вероятности не будут сочувствовать жертве, настаивая, что «с ней, видимо, что-то не так, ведь со мной ничего такого не случается». Я сразу вспомнила мамаш, писавших в комментариях: «С моей дочерью такого никогда…». Это очень грустно, потому что такие комментарии не уберегут их дочерей. А вот если дочь действительно будет изнасилована, то вряд ли ей захочется обращаться за помощью к своей матери.
Только что в Пало-Альто вернулась моя подруга Афина. Она вьетнамка, мы дружили с шестого класса. После колледжа она уехала на Гавайи работать на салатной ферме. Я встретила ее в аэропорту, по дороге Афина рассказывала, как ночевала в палатке, как добиралась автостопом до океана и как ясно светят звезды над Большим островом
[42]. Мы приехали в наш родительский дом, и когда уже обосновались в моей маленькой комнате, Афина спросила, какие у меня планы.
Всегда, перед тем как признаться кому-то, у меня появлялось ощущение, будто я стою на краю утеса: «Сделай несколько глубоких вдохов, расправь руки, скажи себе, что сможешь». Когда выдала подруге все о насильнике-пловце, о том, что его жертва — это я, — мне уже полагалось лететь вниз и приготовиться удариться о воду. Помню, как после выпускного в колледже мы с Афиной пошли в бар с живой музыкой, где, утопая в шуме, она призналась мне, что когда-то на нее напали.
— Это случилось давно, — прокричала она довольно громко, чтобы я услышала. — Я особенно никому не рассказывала. Просто подумала, что ты должна знать.
— Ты что, издеваешься надо мной? Вот же ублюдок, — ответила я.
Тогда меня переполнял разве что гнев. Он был больше сострадания, больше заботы, больше любых размышлений. Теперь я, конечно, сожалела, что не смогла поддержать подругу по-настоящему.
Афина подошла и заключила меня в объятья, прямо как Клер, словно в один миг увидела, каким выдался для меня предыдущий год. Мы стояли, обнявшись. Будто падали, падали — и вдруг кто-то поймал нас. Я попросила ее пойти со мной в суд, и она ответила: «Только скажи — когда».
Первая неделя, вторник
Отбор присяжных продолжался. Вестей от Алале не было. Я по-прежнему отказывалась прикасаться к расшифровкам своих показаний без Лукаса и Тиффани. Я подстриглась — просто подрезала волосы. Съездила на автомойку, где бесплатно можно было поесть попкорн, выпить лимонад и помедитировать, наблюдая, как твоя машина проезжает через мыльных монстров с головами-щетками. Искала работу, составила даже три предложения для будущего рекомендательного письма. Съездила на велосипеде за буррито, выпила просроченную колу из банки, посидела в шлеме на скамейке в парке. Сфотографировала и запостила свой буррито. Получила тридцать два лайка. Я просто валяла дурака, пытаясь обхитрить всех. Люди думали, что мне хорошо, тогда как на самом деле я готовилась встретиться лицом к лицу со своим насильником. Отвратительно, когда приходится скрывать подобные истории. Хотя притворяться было просто, показывая лишь верхушку айсберга.
За ужином отец сказал: «Я так горжусь тобой, дорогая, на самом деле горжусь». Когда он говорил что-то подобное, я никогда не отвечала, даже не воспринимала всерьез. Меня почти раздражали его какие-то необязательные высказывания. Гордишься чем, прости? Между его гордостью и моей реальностью лежала пропасть, которая выводила меня из себя. Разве он не видел, что я не вылезаю из пижамы и тупо слоняюсь по дому? На меня напали — за это не раздают наград. Что за честь быть брошенной полуголой в кустах? Я улыбалась в ответ, но ничего не говорила.
Первая неделя, среда
Последний день отбора присяжных. Вечером должен прилететь Лукас. Я приехала в аэропорт пораньше — лучше послоняюсь там без дела. Он подбежал к моей машине — костюм перекинут через плечо — и принялся крутить кулаком в воздухе, показывая, чтобы я опустила стекло. Лукас подошел со стороны водителя поцеловать меня, и инспекторша в ярко-желтом жилете тут же прогавкала, чтобы мы не задерживались.
