— Как все прошло? — спросила я.
— Они не добрались даже до вопросов и продолжат завтра, — ответил он.
Вот как, утром предполагалось, что у них останется время, но на самом деле им его не хватило. Свидетель, выступавший перед Лукасом, затянул с ответами, и Лукасу пришлось ждать в «каморке для жертвы» целых три часа. Жаль, что с ним там никого не было.
— Очень сложно не перегореть, — сказал он.
Впервые Лукас признал, что что-то было для него сложно. Тиффани приехала поздно вечером, не выспавшаяся после экзаменов.
Теперь, когда все собрались, я была готова погрузиться на глубину и встретиться с тремя версиями себя. Воспоминания жертвы часто расценивают как слабость, а мне кажется, в них заключена удивительная сила. Травма заставляет нас совершенно особенным образом перемещаться во времени: годы могут пролетать за один миг, а мы испытываем страх или ужас, будто все происходит сейчас. Я разложила распечатки своих показаний на полу. Ковер стал чем-то вроде троса, обвязанного вокруг моей талии при погружении в прошлое. Я нежно водила по нему рукой, и он растворялся в кусочках памяти. Я увидела свои длинные пряди волос, спадающие на лицо, склоненную голову. Я в больнице для жертв насилия. Вода, льющаяся из душа, заполняет уши, застилает глаза, затекает в нос, рот. За стенами — шоссе, непрекращающийся поток машин. Одна из них притормаживает у обочины. Это моя сестра, заплаканная до такой степени, что ничего не видит. Она хочет забрать меня. Ковер. Я сижу на пластиковом стуле в той же больнице, волосы мокрые. Тиффани рядом, измученная, расстроенная. Как же мне поднять ей настроение? Ковер. Я говорю женщине-полицейскому, чтобы только не звонили моим родителям. Я никогда больше не хочу видеть этого человека. Ковер. Я вижу его золотистые кудри. Он смотрит себе под ноги. Я плачу, глядя на пустые кресла. Ковер.
Я вытерла нос. Слезы ручьями текли по щекам, под воротник и ниже. Пять часов я сидела, прижав колени к груди, склонившись над листами и напечатанными на них словами. Я выстроила все. Каждая минута семнадцатого января, каждый глоток, каждое место, каждое слово, каждое наблюдение — все отложилось в голове. Хаос медленно вытеснялся порядком. На первой странице я написала слова поддержки: «Победи их правдой». Я залатала все дырки, даже самые крохотные, в своей памяти, не обращая внимания на огромный провал. Не время для жалости, привыкания или рассуждений. Нужно было все выучить. Знать каждую секунду. Владеть ею. Вернуться на ковер.
Первая неделя, пятница
Лукас проснулся на рассвете, готовый быть поджаренным защитой. Мое выступление было назначено на полвторого дня. Предполагалось, что я подвезу его, но он поцеловал меня в лоб и велел спать дальше, так что я снова завернулась в тепло, оставленное его телом. Через несколько часов я почувствовала, как солнце пробирается в кровать, услышала, как вошел Лукас, и, едва открыв глаза, увидела его, стягивающего начищенные туфли. Полностью одетый, он забрался в постель и обнял меня. Я не спрашивала, как все прошло, потому что если плохо, то я не хотела об этом знать.
Я просунула руки в свитер, заколола волосы с обеих сторон, превращаясь в Эмили. Немного засомневавшись, я все-таки слегка подкрасила ресницы. Симпатично, но не так чтобы очень. Макияж превратит мои слезы в темные ручейки, глаза потекут струйками чернил. А если пойду совсем не накрашенной, буду выглядеть изможденной.
Лукас сел за руль. Я молча изучала рекомендации, лежавшие на коленях. Есть не хотелось, но я знала, что не стоит оставлять желудок пустым. Парковки рядом с магазинчиком бейглов
[44] не было, поэтому Лукас остановился у тротуара, пока я забегала внутрь. Я подошла к стеклянной витрине с бейглами. Все названия вылетели из головы, поэтому, когда меня спросили, какой я желаю, просто ткнула пальцем. Я взяла белый бумажный пакет, не уверенная, что он предназначался для меня, и уставилась на людей вокруг. В душе я совершенно отстранилась от этого мира болтовни и кофе. Толкнув дверь, я поспешила назад в машину, в свой мир молчания и записей. Бейгл был сухой и жесткий — не прожевать.
Мы подъехали к зданию суда. Я посмотрела в маленькое зеркальце — нет ли семечек на зубах.
— Точно ничего?
Лукас кивнул. Они с Тиффани оставались ждать меня снаружи. Поцелуй в щеку. Я вышла из машины, и Лукас исчез.
Хотелось бы мне, чтобы эта сцена начиналась с того, как широкими шагами я иду по коридорам — плечи расправлены, голова поднята, — но стоило миновать пластиковую рамку металлоискателя, моя кожа покрылась мурашками — что-то было не так. Я уже видела этих охранников. Я стала всматриваться вглубь коридора. Пусто. Однако в воздухе ощущалось присутствие людей. Я нырнула в уборную, забилась в угол кабинки для инвалидов, держа в руках свернутые бумаги, думая про себя, только бы не растерять их. Пришло сообщение от представителя окружного прокурора: «Ты здесь?» «Уже иду» — у меня дрожали руки.
Я закрыла глаза, представила зал суда, парящую в воздухе над черной трапецией лысую голову судьи, арбитра этой игры. Команды располагаются по обе стороны, подчиняясь негласному правилу не пересекать центровую линию. Морально я была готова, но тело сжималось от боли.
Сколько ни собирайся духом, все равно не избежать того, что твоя личность будет стерта. Я знала, что даже когда закончится сегодняшнее заседание и я покину это здание, мысленно еще долго буду оставаться там, и все это растянется на недели.
Выйдя из туалета, я быстро направилась к лифту, нажала кнопку. Алале выскользнула из зала, чтобы проводить меня в «каморку для жертвы». Ей нужно было вернуться и закончить с другими показаниями — прямо передо мной выступала медсестра из SART. Немного отпустило — в этой игре медсестра была на моей стороне. Интересно, какая именно из трех давала показания. Я помнила их, сидящих у моих голых ног. Мне нравилось думать о них как о трехголовом драконе в белом халате, клацающем зубами и металлическими инструментами, отгоняющем любого, кто приблизится ко мне.
Майерс, мой новый адвокат, вышла из лифта. С идеальной осанкой, аккуратно уложенными волосами и безупречной манерой держаться, она мне сразу понравилась. Вскоре приехали мать, бабушка и Афина. «Привет, Шануля!» — Энни была уже в зале. Мы покрутили стулья, настроив их по высоте. Я слышала, как бабушка, прилипшая к Майерс, забрасывает ее вопросами: откуда родом? Как долго работает в YWCA? Как пришла в профессию? Но та, не обращая на это внимания, просматривала свои записи от начала до конца. Как только заканчивала, начинала снова. Каждые десять минут я, принося извинения, выходила в уборную — пописать последний раз перед выступлением, поправить волосы, застегнуть клипсы, проверить и перепроверить, застегнута ли молния на брюках. Так прошел час.
Я постоянно напоминала себе, что все просто: присяжные поверят правде, тому, что было на самом деле. Адвокат протянула мне маленький мячик с рисунком из желудей — игрушку, которую я могла бы сжимать, пока буду на месте свидетеля. Афина посоветовала представлять перед собой розу: чтобы она впитывала всю отрицательную энергию защитника, позволяя мне спокойно выслушивать его слова на безопасном расстоянии. Мой психолог сказала: «Представляй вокруг себя женщин, думай о том, что они стоят за тобой, касаясь твоих плеч, идут с тобой рука об руку». Я — если захотела бы — могла вызвать у себя в воображении хоть Майю Энджелоу
[45]. Бабушка Энн вытащила плитку горького шоколада. На ее кофте был подаренный мною значок — маленькая красная тележка. Именно в такой она катала меня и Тиффани по нашей тупиковой улице, когда мы были маленькими. Да, вспомнила еще, что говорила мой психолог: «Не забывай, кто ты такая и за что ты себя любишь».
