Когда на его вопрос, сколько раз у меня случались провалы в памяти, я ответила «четыре или пять», то заметила оживление в зале: головы склонились, чтобы зафиксировать этот значимый факт, и пока ручки царапали что-то в блокнотах, воцарилась тишина. Да чтоб вас всех! Я уже знала, что к вечеру прочитаю об этом в новостях. Я думала, может быть, когда представитель окружного прокурора говорила мне быть честной, она не имела в виду настолько честной. Может, нужно было сказать «два или три». Они же не узнают. Но это было бы неправильно, потому что совершенно неважно, сколько у меня было провалов в памяти раньше. На этот раз все иначе. Я была тут не для того, чтобы врать или оправдываться за свое прошлое. И все-таки я ругала себя за то, что из-за своей слабости тяну вниз всю команду.
Последний вопрос адвокат защиты задал с угрюмым лицом совершенно монотонно.
Адвокат защиты. И на ужин вы ели брокколи с рисом?
Я уставилась на него в ожидании эффектной концовки и не заметила легкую радость на его лице.
Все неожиданно прекратилось. Когда меня отпустили, я какое-то время просто сидела, будто только что носилась по кругу, а теперь должна была снова привыкнуть ходить по прямой. Я выскочила из зала суда, сбежала по лестнице, заперлась в машине и стала раскладывать кресло, пока не приняла горизонтальное положение.
Я должна была почувствовать облегчение, но никак не могла расслабиться. Я не понимала, справилась или все испортила. Каждое его слово было продумано, почему же он закончил брокколи и рисом? Только когда я покинула зал, то вдруг осознала, что отец готовил киноа, а не рис, а киноа снижает восприимчивость к алкоголю. Я набрала сообщение представителю окружного прокурора, чтобы прояснить, что это было киноа, не было никакого риса, и попросила ее сообщить присяжным. Но засомневалась, стоит ли отправлять, ведь наверняка она уже была занята допросом следующего свидетеля. Я упустила свой шанс. И почему так важно было, звонил мой телефон или нет? Никогда не забуду, как он смотрел на меня — будто я оскорбила его мать. Почему он был так зол? И что лучше, чтобы телефон звонил или стоял на беззвучном режиме? Какой вариант был для меня выигрышным? Киноа или рис? Парковка перед книжным магазином или за ним? Три провала в памяти или пять? Мы старательно обходили все самые тяжелые моменты, подробно останавливаясь на мелких деталях, в большинстве которых я, кажется, ошиблась. У защиты были долгие месяцы, чтобы сформулировать вопросы, у меня — секунды, чтобы дать на них ответы.
Я зажмурилась и вспомнила еще кое-что из слов защитника: «Это не ответ на мой вопрос». Я почувствовала себя такой наивной, когда до меня наконец дошло, что мои ответы его вообще не интересовали. Он уже знал те ответы, которые были ему нужны, и просто хотел добиться, чтобы я произнесла их. Я также услышала повторяющиеся фразы: «Это было ваше решение? Вы это делали целенаправленно? Вы так решили?» Он захламил мой вечер намерениями и необдуманными поступками, предполагая, что именно они привели к такому финалу. Если ты решила пойти на ту вечеринку, ты намеренно подставила себя. Неужели так трудно было поверить в то, что кто-то намеренно может валять дурака? Я ударила себя в лоб ладонью, медленно ругаясь: «Идиотка, идиотка, идиотка».
С моими показаниями разобрались, но расслабляться было рано, нужно было собраться с духом: через несколько часов наступала очередь Тиффани. Я положила руки на руль и снова увидела их — следы, похожие на алые скобки. Красным сиропом от кашля они растекались по моей коже. Какой бы собранной я ни выглядела, напряжение находило способ выйти наружу, пальцы стискивали руки под кафедрой, ногти впивались в ладони, словно крабы, дерущиеся не на жизнь, а на смерть. Я же при этом совершенно ничего не чувствовала.
Дома на столе лежала записка от отца: «Девочки. Буду думать о вас сегодня. Помните, правда освободит вас. А для души — макароны с сыром, лосось и куриный бульончик. Держитесь!» Макароны с сыром в стеклянной кастрюле уже остыли. Я покопалась в них металлической ложкой.
Тиффани собиралась в спальне. Надела красную блузку, потом переоделась в черное, потом снова поменяла на красное, вся вспотела, подняла руки, чтобы я помахала в районе темных пятен. Помогая ей, я занимала себя, потому что знала: если сяду и задумаюсь, то ни за что не позволю ей ехать туда.
Чуть раньше, в тот же день, выходя из зала суда, в коридоре я заметила мужчину азиатской внешности в строгих брюках, с большой сумкой через плечо. Мне говорили, что эксперт по ДНК собирался давать показания, и я подумала, может быть, это он и был. Позже я узнала, что это и правда был судмедэксперт, его звали Крейг Ли. Сразу после него шла очередь парамедика Стивена Фаньчана и криминального аналитика Элис Кинг. Все они выступали на моей стороне, а я сидела дома, пытаясь удостовериться, что мы с Тиффани сыты и подготовлены к следующим показаниям. Пока я присматривала за сестрой, те люди бились за нас обеих.
Мы приехали к зданию суда. Тиффани была за рулем. Я спросила, как она себя чувствует, но все ее внимание было приковано к гусенице на лобовом стекле, тонкие белые ворсинки которой развевались на ветру. Сестра сказала, что мы должны спасти гусеницу. Я ответила, что тогда мы опоздаем, но следующее, что сделала Тиффани, — свернула на парковку и заглушила двигатель. Я расстегнула ремень и отыскала между сиденьями скомканный чек. Вышла, аккуратно просунула чек под гусеницу, а потом отпустила ее на траву. Когда вернулась в машину, сестра спросила, видела ли я, как гусеница уползла. Мне пришлось снова выйти и удостовериться, что та двигается куда надо. Только после этого мне было разрешено вернуться в машину.
В комнате для свидетелей сестру ждали две подруги, Элизабет и Ануша. Я была благодарна им за то, что они делали эту совершенно холодную обстановку немного теплее. Сама я, рыдавшая еще несколько часов назад, превратилась в совершенно другого человека, собранного, уверенного в себе. Когда пришло время, я отправила с Тиффани своего адвоката.
Больше я не была нужна. На этом этапе я должна была возвращаться домой. Но мне не хотелось уезжать. Я прошла по коридору, ведущему к залу суда, слегка опасаясь, что кто-то может заметить меня и обвинить в том, что я подслушиваю. Я заглянула в узкое окошко в двери.
Когда мне было десять лет, а моей сестре восемь, мы ездили в Китай и ходили там в закрытый бассейн — большой, просторный, со стеклянными стенами, как в теплице, с водой, которая простиралась так далеко, что создавала собственную линию горизонта. Стекла запотевали от тепла, приобретая желтоватый оттенок. Утром выходного дня людей в бассейне было мало — лишь пожилая дама одиноко скользила по водной глади туда и обратно. Отец дал мне медный ключик от отдельной раздевалки в дальнем конце бассейна и тут же уснул в шезлонге прямо у входа.
Мы открыли раздевалку, пробежали босиком вдоль скамеек — все было полностью в нашем распоряжении. Дверь в дальнем углу вела в маленькую душевую. Едва она закрылась за нами, мы принялись выдавливать шампунь и намыливать волосы, превращая их в острые пики. Сестра захотела вернуться к бассейну, но не смогла открыть дверь. У нее не получилось, я подошла и стала трясти ручку, пока не поняла, что ее заклинило. Тиффани стояла там в блестящем купальнике с радугой, очки для плавания прилипли ко лбу, она уперла локотки в маленький животик, закрыла ладонями лицо и с надеждой смотрела на меня сквозь пальцы. Я сказала, что замок немного заело и нужно просто подождать папу. В тишине мы сели под душем. Я продолжала намыливать шампунем голову, но это было уже не так весело. Вскоре вода стала холодной. Я не знала, как будет «помогите» на китайском, поэтому сказала: «На счет три просто начинаем кричать изо всех сил, ладно?» Но не успела я добраться до трех, Тиффани уже орала, как никогда раньше. Но что меня действительно напугало, так это тишина, воцарившаяся после ее крика. Ни звука шагов, ни бряцания дверной ручки.
