Он стоял с блокнотом, словно нерадивый студент, читающий доклад по домашним записям.
Я прошу вас снять с него то бремя, которое он несет на своих плечах уже четырнадцать месяцев…
Автоматически я посмотрела на плечи Брока.
Раньше он вгонял меня в дрожь, этот адвокат защиты, а теперь сам лишился сна на несколько месяцев. Он стоял передо мной с суровым сморщенным лицом и произносил свой неубедительный монолог. Неужели нечто подобное можно преподносить как заключительную речь — итог годового расследования известного адвоката? Если хочешь драться со мной — дерись. Но что происходит?
Все эти вызванные судом люди, выдержавшие четырнадцать месяцев ожидания, прошедшие через дачу показаний и перекрестные допросы. Весь причиненный им ущерб, все потраченные ими силы — ради чего? Неужели все делалось впустую? Неужели ради этой заключительной фигни, ради этой бездарной возни вокруг «ее влагалища» или чего-то подобного? Когда выступала помощник прокурора, на ней было сосредоточено все внимание зала, присутствующие ловили каждое ее движение, каждый жест. Она убежденно и ярко произнесла свою речь, которая была пронизана настоящей страстью. Ее продиктованные разумом и правдой слова легли на душу каждому. Я чувствовала, как что-то меняется во время ее речи, будто раздвигаются стены судебного зала. Она разила без ненависти, ясно давая понять, что мы не преследуем его, что мы выступаем против совершенного им и наша цель — привлечь его к ответственности.
Когда адвокат защиты закончил свою речь, слова его не осели в душах, они так и повисли, невесомые, в воздухе, потому что не стоили ровным счетом ничего. В зале воцарился полный штиль, и все мы спустили паруса в нависшей над нами духоте. Меня поразило, что он проглатывал окончания слов, как будто сомневался в собственных аргументах, зная, что те не имеют под собой прочного основания.
Когда для ответного слова поднялась помощник окружного прокурора, я представила ринг и едва держащегося на ногах адвоката с выбитыми зубами. Ей оставалось нанести последний удар, и гонг возвестит о победе.
Я не собираюсь оспаривать все сказанное, потому что, откровенно говоря, не считаю некоторые аргументы достойными внимания… и слова Тиффани о том, что Шанель в порядке, — слова, на которые опирается защита, — никак не оправдывают обвиняемого…
Прежде чем вводить свои пальцы девушке во влагалище, ему следовало бы убедиться, что девушка сама согласна на это, а не ссылаться на ее сестру, которая якобы считала, что «все в порядке».
Алале снова переключила всеобщее внимание на Брока, как и должно было быть. Она особо подчеркнула, что для завершения начатого изнасилования ему оставалось лишь расстегнуть ширинку. Я никогда об этом не думала. О том, что между его эрекцией и моими раздвинутыми ногами находились лишь маленькие золотые зубцы молнии.
Ни одна женщина — ни одна — не пожелает обнаружить грязь и мелкий мусор у себя между ног буквально через пять минут после знакомства с парнем. Никто. Не только Шанель. Ни одна женщина. Ни она, ни я, никто из присутствующих в этом зале.
Казалось, что Алале бросала в лицо аудитории не эти резкие слова, а швыряла в зал мои туфли, предлагая каждому примерить их — побывать в моей шкуре.
Мы здесь не обсуждаем, плохой вы человек или хороший, но нас интересует то, что вы сделали той ночью, — и это совершенно неприемлемо, недопустимо и противозаконно. Давайте отставим в сторону витиеватые термины и непогрешимые формальности — и правда предстанет такой, какая она есть. Никому и ни при каких обстоятельствах непозволительно причинять вред другому. Из этого правила нет исключений — никаких сносок мелким шрифтом.
Я прошу вас не забывать, что есть пострадавшая, на которую напали. И когда вы это поймете, то вы поймете, что в данном деле может быть только одно верное решение — признать его виновным по всем пунктам. <…> Тот груз, который он на протяжении всего процесса, по словам защиты, нес на своих плечах, — это бремя вины.
Я снова взглянула на плечи Брока. Но что я могла там увидеть?
Алале нашла нас и сказала, чтобы мы расходились по домам и ждали вердикта. Она объяснила, что присяжные будут собираться каждый день и решать вопрос о виновности или невиновности с девяти утра до пяти вечера; причем на вынесение решения может потребоваться от пары дней до нескольких недель. Алале пообещала, что сразу даст знать, как только присяжные примут вердикт, и тогда у меня будет пятнадцать минут, чтобы приехать в суд. Это означало, что я всегда должна быть при телефоне и не могу уезжать дальше, чем на несколько километров от здания суда.
Во вторник утром я составила список всех, кого хотела бы оповестить о решении, как только сама его узнаю. Я надела черные туфли на плоской подошве и аккуратно, чтобы не помять, влезла в блузку. Я наносила дезодорант каждый час. Закручивала волосы в тугую шишку, а потом смотрела, как они постепенно распадаются на локоны. Днем мать учила меня готовить мое любимое блюдо из креветок. Вместе мы очистили их, нарезали чеснок, перец чили. Когда водянисто-серые полумесяцы погрузились в горячее масло, оно зашипело и брызнуло мне на блузку. Я поспешно застирала пятна. Ведь в любую минуту мне могли позвонить из суда.
Просматривая в интернете нашу местную газету Mercury News, заметила имя Шанель. То было мое имя — Шанель Доу. Меня затрясло. Мое прикрытие лопнуло, и я приготовилась к шквалу сообщений и звонков. Эта журналистка сидела со мной в одном зале. Как же легко, как беспечно она сдала меня. Представитель окружного прокурора уже заделала небольшую утечку, но всего ей было не исправить. Я никому не доверяла и не могла избавиться от всепоглощающего чувства вторжения в мою жизнь. Бабушка Энн рассказала, что в суде журналистка наклонилась к ней и шепотом спросила, кем она мне приходится. Бабуля заткнула ее одним движением руки. Я позвонила узнать, как она. Бабушка Энн была туговата на ухо и, скорее всего, пропустила половину из того, что говорилось в зале суда (и слава богу). Но она приучила себя внимательно относиться к языку тела своего собеседника и поэтому, поверив помощнику прокурора, от которой исходила уверенность, чувствовала себя вполне бодро. Бабушка посоветовала мне принять теплый душ и надеть пижаму. «Я держу за тебя скрещенными все пальцы на руках и ногах», — сказала она.
Солнце зашло, но от Алале мне не пришло ни слова. Я стянула туфли и завернулась в одеяло. Все хорошо. Им просто нужно чуть больше времени. Но в груди так щемило, что трудно было дышать. Разве они не слышали, что она им говорила?
Я знала, что уснуть не удастся, поэтому просто легла под одеяло и включила «Мистера Роджерса»
[52]. В детстве меня завораживала первая сцена: вот он входит, снимает пиджак, вешает его в шкаф, влезает в свитер, снимает рабочие туфли, натягивает мягкие кеды, завязывает шнурки. Весь этот ритуал обещал полную безопасность в следующие полчаса. Лежа в постели, поглощенная светом экрана мобильника, я двигала точку на линии прокрутки назад, чтобы еще раз посмотреть эту сцену. Я смотрела, как расстегивается и застегивается молния на свитере, как развязываются и завязываются шнурки, как он снимает и надевает одежду. Когда за окном снова появилось солнце, я вылезла из-под одеяла, надела туфли, убрала волосы и села на кровать ждать звонка или сообщения.
