Все по-прежнему. Важными считались только его потери.
Итак, оглашение приговора должно было состояться второго июня. Мое присутствие на нем было необязательным, но желательным. За три совершенных преступления Брок мог в сумме получить по максимуму лет четырнадцать тюрьмы. Представитель окружного прокурора настаивала на шести годах.
Мне позвонила Алале. Она попросила написать заявление о воздействии на жертву
[55] и на двух-трех страницах рассказать, как все пережитое отразилось на моей жизни. Если я решусь огласить его вслух сама, то мне оплатят билет в Пало-Альто. Если откажусь, мой адвокат сможет прочитать за меня. Представить это заявление нужно было к концу мая, чтобы судья имел возможность внимательно изучить его. Тиффани и Лукас тоже имели право на такие заявления. Все зависело только от нашего желания, и у нас было время на раздумья. Я сказала, что напишу, повесила трубку и сразу постаралась избавиться от мысли о заявлении — у меня впереди было восемь недель, и семь из них я планировала прожить как нормальный человек.
За пять дней до возвращения я написала новый текст для выступления в комедийном клубе, прошла прослушивание и попала в весеннее шоу. Только там я могла вести себя свободно и даже эпатажно, и никто мое поведение не подвергал сомнению. На одной из наших посиделок президент Винс придумывал, как представлять каждого из нас. Обо мне он решил сказать так:
Прошу вас, окажите ей теплый прием, осыпьте ее с головы до ног своими аплодисментами, так как это единственное, что у нее есть в жизни.
Вполне шаблонная фраза для моих коллег. Но Винс все-таки поинтересовался, не слишком ли она меня задела. Все рассмеялись, и мой хохот был самым громким. «Если б ты только знал», — подумала я.
Прошло две недели после суда, и вот я снова стою на сцене «Гелиума». Меня встретили оглушительными криками, я буквально купалась в их любви и признании. Раскуплены были все билеты — мы столько заработали за одно представление, что всей компанией отправились в Barclay Prime, очень модный в Филли стейк-хаус. Мне ни разу не доводилось бывать в таком роскошном ресторане. К нам подошел официант, державший бархатную коробку с ножами, и предложил каждому выбрать «свой» нож. Отрезая край от нежнейшего филе-миньона, я пожалела, что не могу обменять этот кусок мяса на наличные, в которых так нуждалась. Стоимость здешней еды намного превышала сумму, лежавшую на моем банковском счете.
Стыдно говорить, но мой счет был почти пуст. Я не признавалась в этом ни родным, ни Лукасу. Уже через месяц он заканчивал обучение и уже готовился к переезду в Сан-Франциско — там его ждали почти неограниченные возможности в устройстве на работу. А я останусь безработной. Я не смогу позволить себе оплачивать съемную квартиру, у меня даже не хватит денег сходить куда-нибудь поужинать. Единственное, что ожидало меня в будущем, — назначенная дата оглашения окончательного приговора. Я решила снова жить с родителями и копить деньги. Конечно, грело душу, что моя детская спальня все еще служила мне спасательной шлюпкой, но от мысли, как бы эта шлюпка вновь не оказалась для меня замкнутым кругом, становилось тревожно.
Было еще кое-что, о чем я никому не рассказывала. В промежутках между ужинами и вечеринками я запиралась в ванной и плакала, не в силах унять дрожь. Чтобы выдержать долгое судебное разбирательство, мне пришлось замкнуться в себе — и я прошла через все. Теперь, когда наступило освобождение, мое тело уже не справлялось с той болью, которая периодически на меня накатывала. Каждый раз она начиналась с приступов тошноты — тогда-то я и отправлялась в ванную, мне не хватало воздуха, а глаза жгло от слез. Меня пугало, что мое тело продолжало навязывать мне свои условия. Я открывала на полную мощность кран, чтобы заглушить все звуки, и хваталась за края раковины. «Почему же тебе так плохо, ты же победила», — твердила я себе. Меньше всего мне хотелось, чтобы Лукас нашел меня в таком состоянии и понял, что я по-прежнему сломлена, что меня так и не отпустило.
На мою почту пришло письмо от профессора права в Стэнфорде и активистки Мишель Даубер, которая требовала от университета принять серьезные меры по предотвращению случаев сексуального насилия в студенческом городке. Она была старым другом нашей семьи, но я не встречала Мишель с тех пор, как закончила школу. Подростками мы с ее дочерью тусовались в одной компании, вместе ездили на велосипедах в видеопрокат за очередным блокбастером, запасались кукурузными чипсами и, завернувшись в спальные мешки, ночевали в маленьком гостевом доме.
Когда моя история получила огласку, я увидела Мишель в новостях. Она давала интервью, стоя на пороге того дома, куда я в школьные годы запросто входила в грязных кроссовках. Мне так не хватало ее мудрости, но стоило заговорить с ней, и нас немедленно обвинили бы в сговоре — я это точно знала. Тем более что в The Washington Post уже кто-то отметил речь помощника окружного прокурора недвусмысленным предположением:
Обвинитель явно сыграла на руку активисткам стэнфордского женского движения.
Я следила, как Мишель говорит о моем деле, и меня завораживала мысль, что она даже не представляет, кто такая Эмили. Мы так близко находились друг от друга, и часто мне хотелось сказать ей: «Это я!»
Но после того как из статьи в статью повторялись имя моей сестры, названия моей школы и моего университета, Мишель самостоятельно сложила весь пазл. Она спросила об этом свою дочь, а потом обратилась к Николь, моей близкой подруге детства. Я и сама рассказала бы обо всем Николь, но та весь год изучала урду в Индии. Позже и Мишель, и Николь засыпали меня извинениями, в которых сквозила одна мысль: «Если бы я только знала, непременно помогла бы». Николь купила билеты, чтобы прилететь домой на оглашение приговора. Мишель обратилась к лидерам студенческих движений с просьбой собрать подписи в мою поддержку. Те, в свою очередь, написали письма, в которых требовали минимум двух лет заключения, чтобы создать прецедент и остановить насилие в студенческой среде. Мишель сказала, что на оглашение приговора может прийти целая группа поддержки со специальными лентами в знак солидарности, но я слишком нервничала и отказалась от этой идеи, желая оставаться в своем маленьком защищенном мирке с тщательно отобранными людьми. Я позвонила своей лучшей университетской подруге Мэл, и она незамедлительно купила билеты на самолет, чтобы присутствовать на оглашении приговора. Позвонила Миранде, и она, чтобы отвлечь меня, поехала со мной на горячие источники. Позвонила Кайле, и она отпросилась с работы, чтобы приехать ко мне из Сан-Франциско. Меня поразило, как быстро они свернули свои дела и примчались ко мне. Теперь, чтобы сосчитать поддерживающих меня друзей, нужно было использовать пальцы на обеих руках.
