Прошел апрель, приближался конец мая, но я так и не приступила к составлению своего заявления. Все время откладывала, каждый раз обещая себе начать завтра. Помощник прокурора попросила прислать ей что-нибудь в течение двух недель.
За последние семнадцать месяцев я привыкла — когда у меня появлялась какая-то мысль, связанная с моим делом, заносить ее в свой телефон и помечать инициалами Брока. Наконец я села, открыла приложение «Заметки» и отыскала всё с ярлыком «Б. Т.». На экране всплыли записи, которые я ни разу не перечитывала. Я скопировала их в вордовский документ и получила десятки страниц случайных мыслей. Я прочитала их разом все. Потом вышла из комнаты и не подходила к столу три дня.
На протяжении всех лет моих занятий по писательскому мастерству преподаватели твердили, что если тема кажется сырой, то ее следует отложить на какое-то время. Отстраниться от нее. Но передо мной стояли конкретные сроки. Кроме того, раньше мне не приходилось сталкиваться с заданием такого рода: раскладывать по полочкам нанесенный мне моральный ущерб. Напоминание о случившемся вгоняло в депрессию. Кому понадобилось, чтобы я фиксировала свое состояние и разбирала, каким образом необратимо исковеркали мою жизнь? У меня была брошюра «Как написать заявление о воздействии на жертву», в которой предлагались наводящие вопросы вроде: «Как вы чувствуете себя, просыпаясь по утрам? Как часто вы плачете? Как часто вам бывает грустно? Возникают ли у вас мысли о самоубийстве?»
Однажды днем мне позвонили с незнакомого номера. Я не ответила на вызов, и звонок переключился на голосовое сообщение. Женщина представилась сотрудницей уголовно-исполнительной инспекции. Я уже научилась быть осторожной и решила спросить у представителя окружного прокурора, разрешено ли мне разговаривать со звонившей. Алале объяснила, что инспектору нужно выяснить мое отношение к предстоящему приговору, поэтому я должна сама позвонить ей и сказать, что работаю над заявлением, с которым планирую выступить в суде.
Меня очень удивил этот звонок. Я привыкла быть безмолвной, привыкла, что мало кто интересуется моим мнением. За каждое преступление, по моему разумению, предусмотрено определенное минимальное наказание. Таким образом сейчас мне любезно позволялось внести свою скромную лепту. Мои слова, как я рассчитывала, действительно будут иметь вес — словно я бросала в фонтан монетки, загадывая желание.
Я позвонила инспектору и сказала, что пишу заявление о воздействии на жертву, но она начала задавать вопросы. Я ответила, что мне пришлось нелегко и тяжелее всего было видеть, как страдает моя семья. Но вопросы сыпались настолько густо, что мне пришлось закрыть глаза и сжать голову руками, чтобы хоть как-то сосредоточиться. Я сказала, что пережила стрельбу в своем университетском городке, что человек, устроивший ее, был обозлен из-за отсутствия понимания и помощи. Сказала, что не желала бы Броку вот так слететь с катушек; что боюсь, как бы он не начал мстить другим женщинам; что хотелось бы быть уверенной в его психологической реабилитации, пока он будет находиться в тюрьме.
— То есть вы не настаиваете, чтобы он сидел больше года? — спросила она.
Я несколько растерялась, поскольку ничего подобного не говорила. Инспектор сказала, что я упомянула окружную тюрьму, а там заключение подразумевает не более года лишения свободы.
— Тогда как в обычной тюрьме максимального срока не предусмотрено, — уточнила она.
— Вот как, — протянула я, — а в обычной тюрьме заключенные могут посещать психотерапевта?
Удивительно, почему никто заранее мне не объяснил этого. Больше всего мне хотелось, чтобы Брок признался в содеянном.
— Вы с ним уже говорили? — спросила я инспектора.
— Нет. Но на следующей неделе я с ним встречусь.
Пришлось объяснить, насколько трудно отвечать на ее вопросы, пока я не знаю, что скажет ей Брок.
— Я поняла, что конкретно вы от него ожидаете, — заверила она меня.
Разговор получился коротким. Я объяснила инспектору, что сейчас работаю над заявлением и мне удобнее было бы прислать ей законченный текст по почте, когда он будет готов. Но инспектор ответила, что успела записать кое-какие мои ответы и ее вполне устраивает мое устное сообщение, таким образом читать заявление ей необязательно.
— Ты молодец, — бросила она.
На этом мы закончили разговор.
Меня не покидало ощущение тревоги. Лучше бы при нашем разговоре присутствовал кто-то третий. Обозвав себя параноиком, я решила, что инспектор сумеет обо всем позаботиться.
Через несколько дней мне позвонила помощник окружного прокурора.
— Можешь мне сказать, о чем таком ты с ней говорила? — голос ее не предвещал ничего хорошего.
Весь прошедший год я нервничала из-за того, что могла все испортить, поскольку мало в чем разбиралась. Мне ничего не стоило при даче показаний перепутать время событий, прийти в суд в чем-то неподходящем, ляпнуть что-то неподобающее. Помощник окружного прокурора объяснила, что женщина, звонившая мне из уголовно-исполнительной инспекции, оказывается, высказала предположение, что Броку не место в тюрьме, и рекомендовала вынести ему мягкий приговор, сославшись при этом на наш разговор: мол, я главным образом обеспокоена вопросом его реабилитации, а заключение как таковое меня не волнует. Какая ирония! Мне наконец-то разрешили обрести свой голос, но воспользовалась я им совсем не так, как хотела. «Есть законы. Разве возможно, чтобы из-за меня одной так круто все поменялось в один момент?» — недоумевала я.
Я сказала, что снова позвоню в уголовно-исполнительную инспекцию и все исправлю, но, по словам помощника окружного прокурора, было слишком поздно — отчет уже подан. Она отправила мне на почту заявление Брока и текст инспектора, чтобы в своем заявлении я смогла на них отреагировать. В полном отчаянии я открыла ее отчет.
Инспектор отвела моему мнению всего один абзац. Да, она использовала мои слова, но, перекроив их смысл, выстраивала из них собственные предложения типа такого:
Жертве просто хочется, чтобы ему стало лучше.
В ее отчете я выглядела каким-то образцом смирения и всепрощения, а всю мою боль она аккуратно закатала в асфальт.
Жертва не испытывает от этого никакой радости.
«Не испытываю никакой радости» — вот к чему были сведены мои страдания. Из всего этого инспектор умудрилась сделать свой вывод:
Броку совершенно не обязательно находиться за решеткой.
Эта женщина, не принимавшая никакого участия в битве, появилась в самом конце и собиралась украсть нашу победу. Карабкаясь долгие месяцы, я выбиралась из глубокой ямы и вот наконец нащупала ее край. Теперь твердая земля под моими пальцами расползлась грязью, и я снова начала соскальзывать вниз.
Инспектор отметила, какое сильное впечатление на нее произвело мое благородство:
Я была поражена способностью жертвы настолько беспристрастно усвоить тяжесть ситуации и последствия поведения обвиняемого.
