Какое слово найдено — усвоить. Она явно что-то перепутала, приняв мою выдержку за отменное пищеварение. Возможно, инспектор ожидала столкнуться с истеричной жертвой насилия, язвительной или слезливой. Конечно, она ведь не могла увидеть, как окаменело мое лицо, не могла знать, что после ее звонка Лукас нашел меня на диване, лежавшую без сил, совершенно онемевшую от нахлынувших воспоминаний.
Высказывая свое мнение, я, совершенно по-женски, старалась быть предельно сдержанной и не демонстрировать собственных интересов. Я подавила в себе взбешенную жертву. Но раз мое самообладание привело к такому результату, меня теперь не отпускало сомнение, не была ли я чересчур любезной, не перегнула ли палку, сдерживая себя. Инспектор, не сомневаясь, пришла к выводу, что совершенное Броком не имело для меня больших последствий, а мои слова об обязательном посещении им занятий психотерапией были восприняты как проявление сострадания, заботы и благородного отпущения грехов. Однако я имела в виду совсем другое. Я говорила, что необходимо обратить внимание на его душевное состояние, потому что, как подсказывает мой опыт, удрученный, одинокий и отверженный мужчина становится для нас, женщин, смертельной угрозой.
Со всем почтением рекомендовано назначить умеренное наказание с отбыванием в окружной тюрьме, с последующим условным освобождением и обязательной психотерапией для лиц, совершивших половые преступления.
Это пришибло меня. Рекомендация умеренного наказания означала, что его преступление не квалифицировалось как тяжкое, как вопиющее — а так себе, вполне терпимое. Окончательно добил меня следующий вывод:
Это дело, если сравнивать его с другими аналогичными преступлениями, можно расценивать как не столь серьезное из-за состояния алкогольного опьянения обвиняемого.
Она опросила Брока и вот что вынесла из беседы с ним:
…Обвиняемый испытывает искреннее раскаяние и сочувствие жертве.
«Интересно, может быть, она предложила смягчить приговор, потому что Брок наконец признал свою ответственность?» — с этой мыслью я открыла его файл.
Клянусь, я никогда не сделал бы ничего подобного, если [она] сама не захотела бы этого…
Мы были так распалены. Если бы у меня закралось малейшее сомнение, что она без сознания, я немедленно бы остановился…
…Я всегда относился к ней не иначе как к исключительной личности.
…Я совершенно не хотел, чтобы ее мучили во время суда. Это все мой адвокат, это его метод ведения дела.
…Сейчас мне придется пожертвовать всем… вот так, за один вечер, мимолетное веселье может разрушить всю твою жизнь.
Он рассказал, что работал над программой, в рамках которой будет рассказывать о пагубном влиянии чрезмерного употребления алкоголя, распространенного среди студентов в кампусах, а также о сопутствующих этому беспорядочных половых связях.
Дальше я не читала. Не было нужды. Прокрутив до конца, я увидела в конце файла почти сорок писем, подписанных школьными психологами, преподавателями, тренерами из Огайо и его родственниками. Я задержалась на текстах, написанных его бабушкой и дедом.
Брок оказался единственным, кого привлекли к ответственности за действия многих безответственных молодых людей.
Среди присланного Алале была форма, заполненная инспектором, с которой я говорила по телефону. В графе «раса жертвы» она отметила, что я белая. Никогда в жизни я не отмечала себя только белой, так как нельзя забывать, что наполовину я еще и китаянка. Эта маленькая галочка свидетельствовала, как мало времени эта женщина потратила на меня, как стремительно — после единственного телефонного разговора со мной — сделала вывод, что я белая, даже не потрудившись уточнить это.
Я пренебрегла советом представителя окружного прокурора и позвонила инспектору. Я скормлю ей историю про свое влагалище и посмотрю, как она ее усвоит. Пусть попробует на вкус. Я выдерну чеку из гранаты и покажу ей, что такое быть жертвой. Пока в трубке раздавались длинные монотонные гудки, в моей голове стройными рядами выстраивались доводы, но вежливый голос попросил оставить сообщение. Раздался сигнал, потом наступила тишина. Я положила руки на стол, уставилась на стакан с карандашами, на фотографию пляжа на стене. Все вокруг меня дышало спокойствием — не сравнить с бушевавшей во мне яростью, которую некуда было выплеснуть. Я ударила по стакану с карандашами, тоненькие палочки рассыпались по полу. «КИТАЯНКА, — кричала я и колотила по столу кулаками, откидываясь на стуле, — я КИТАЯНКА».
Едва я появилась в гостиной, Лукас вскочил с кресла, обнял меня за плечи и принялся успокаивать разговорами.
— Все нормально, все в полном порядке. Что происходит? — он говорил ровным голосом, пытаясь таким образом меня успокоить.
— Тебе нужно разозлиться. Когда будешь читать это, я хочу, чтобы ты злился, — проговорила я, отталкивая его руку.
Я ждала от него, что он взбесится, что выйдет из себя, что поймет, каково мне. Я хотела, чтобы он взорвался, чтобы начал крушить все вокруг себя.
За сексуальное насилие хотят дать умеренное наказание — тут есть из-за чего прийти в бешенство. Может быть, в разговоре с инспектором я проявила вовсе не сдержанность, которой от меня все время хотели, а элементарную подавленность? Может быть, я стала робким, затравленным существом? Но теперь заявление о воздействии на жертву точно не будет напоминать грустную запись в женском дневнике, повествующую о моих переживаниях. Помощник окружного прокурора сказала, что принято обращаться напрямую к судье, но я решила, что это должен быть Брок. Я снова позвонила ей: «Есть ли какие-либо ограничения по объему?» Она ответила, что формально их нет.
Я печатала так неистово, что сводило пальцы. Потом откатилась от стола, прошла несколько кругов по комнате и снова вернулась за компьютер. Ярость не дает находиться на одном месте, но, когда ее слишком много, она парализует. Я довольно часто прерывалась, ладонями растирала щеки и твердила: «Только сейчас. Нужно сделать это именно сейчас». Мне было физически трудно сосредоточиться и направить свой гнев на клавиши, я не могла думать о выборе слов и правильном синтаксисе, когда тело буквально разрывало на части.
Все-таки я преодолела себя и позвонила подруге Мэл.
— Скажи, что не так? — спросила она.
Я начала выкладывать всю череду неубедительных оправданий. Когда я наконец остановилась, то услышала:
— Я записала все, что ты тут наговорила. Пришлю тебе сейчас по почте. Используй это.
В тот вечер в «Гелиуме» выступала Маргарет Чо; в 2015 году она выпустила музыкальный клип I Wanna Kill My Rapist
[56]. Чо была одной из немногих американок азиатского происхождения в современной поп-культуре, на которую хотелось равняться, в юности она стала для меня символом непримиримости и честности. Сидя на последнем ряду, я видела, как она выходит на сцену — выходит из той же двери, которой обычно пользовалась и я. На ней были красные туфли на каблуках, желтые штаны, как у главной героини «Убить Билла», и черная футболка с надписью «OUI»
[57]. После выступления, когда зрители разошлись, я отправилась прямиком к гримерке и постучала в дверь. Немедленно появились два телохранителя и преградили мне путь. «Но я тоже выступала здесь…» — начала я. Какая-то сотрудница концертного зала потребовала, чтобы я ушла. Вообще-то я всегда делаю то, что мне велят, но в тот момент ноги просто прилипли к полу. Еще двое из обслуживающего персонала замахали на меня кухонными полотенцами, приказывая убираться. Вдруг между плечами охранников я увидела голову Маргарет и окликнула ее по имени.
