— Я здесь тоже выступаю, — крикнула я ей через плечи мужчин. — Просто хотела сказать, что ваш клип великолепен!
Маргарет посмотрела прямо на меня и улыбнулась. Потом поблагодарила и спросила, как меня зовут.
— Шанель, — ответила я.
— Приятно познакомиться, Шанель, — кивнула она.
Мы соединили руки над плечами охранников, и ее тут же увели.
Я собралась уходить, но внутри что-то оборвалось. Я опустилась на деревянный стул, обхватила голову руками и заплакала в пустом зрительном зале. Остановиться я уже не могла и прорыдала всю дорогу домой. Пыталась, конечно, улыбаться, чтобы не пугать прохожих на улице. Мой гнев прорвался, выпустив наружу отчаяние. Маргарет точно понимала, каково это, когда тебя хотят сломать. Вырываться и кричать при этом совсем не означает, что ты сошел с ума. Напротив, это признак того, что ты выбрал правильный путь. Таким образом мы учимся давать отпор. Ярость дается нам для того, чтобы напрочь сжечь в себе робость.
Но как заставить их выслушать себя? Я не хотела, чтобы меня сбрасывали со счета как еще одну жертву-истеричку. Я помнила, что гнев пришел потом, вначале появилось нечто похожее на боль. Вот и нужно, чтобы вместе с моей злостью они почувствовали и мою боль. Чтобы успокоиться, я взяла огромные ватманы, которые Лукас подарил мне после нашего первого свидания. Нарисовала широкую изгибающуюся дорогу, странных существ в фургонах и на моноколесах, парня с развевающимся на ветру шарфом, фламинго с завязанными в узлы шеями, антилопу на скутере. Я рисовала до тех пор, пока мысли наконец не успокоились.
На следующий день я позвонила приятелю Мэту, который до сих пор не знал, что я и есть та самая Эмили. Из людей, посвященных в мои дела, уже мало кто ожидал что-то от Брока и порочной системы правосудия. Мне захотелось почувствовать чье-то непосредственное потрясение, захотелось услышать чье-то ошарашенное: «Как такое вообще возможно?!» Я казалась сама себе сумасшедшей, собственно, ею я и стала. Мне было необходимо узнать, что кому-то это тоже взрывает мозг. Когда я все рассказала Мэту, его сочувствие и растерянность меня вполне утешили. Мой приятель верующий, поэтому он поинтересовался, можно ли ему помолиться за меня. И сразу помолился, прямо по телефону. Он не просил дать мне сил, просто в молитве упомянул, что я и так была достаточно сильной, чтобы справиться со всем этим.
Я рассказывала свою историю много раз, но самые близкие слышали отредактированную версию. В суде я не имела права говорить от себя, а могла только отвечать на вопросы. Я вспомнила о любимой книге, прошедшей со мной весь колледж, и достала зачитанную «Птицу за птицей» Энн Ламотт
[58].
Помните, все, что с вами случилось, принадлежит исключительно вам… Вы не можете описывать темные уголки души постороннего человека — только собственные.
Мне впервые предстояло рассказать свою версию. Написать письмо Броку.
Тем вечером я сказала себе: сейчас ты сядешь и все прочувствуешь заново. Пусть из тебя выползет все темное и отвратительное. Пусть снова пронесутся перед глазами образы. Ты в который раз погрузишься во мрак неуверенности и одиночества. Конечно, будет тошно. Конечно, будет тяжело. Почти невозможно. Но ты сможешь. Потому что должна. Нынешняя я вошла в длинный темный тоннель, чтобы встретиться там с девушкой, очнувшейся на больничной койке, взять ее за руку и отправиться назад, сквозь жуткие воспоминания, чтобы помочь ей постепенно узнать всю правду. Пока я печатала, лицо искажалось в гримасах, а шея окаменевала, часто приходилось что-то проговаривать вслух, я или шептала, или кричала, глаза наполнялись слезами, я закипала, вскакивала, падала на стул, ходила кругами, а две версии меня в моей голове продолжали двигаться дальше, и настоящая я все время напоминала прошлой себе не останавливаться, не сворачивать с пути — просто идти вперед. Я написала все до настоящего момента и только тогда остановилась. Прошлая и нынешняя я обнялись, а потом прошлая я исчезла. Было семь утра. За девять часов я написала двадцать восемь несвязных страниц — мой первый черновик. Я увидела за окном восходящее солнце. Посмотрела на безмятежно спящего Лукаса. Не снимая пижамы, позавтракала разноцветными овсяными колечками, прислушиваясь, как в тишине ложка постукивает по тарелке. Солнечные лучи уже заливали комнату. Маленький прямоугольный автобус внизу притормозил на остановке, люди переходили улицу. Начинался еще один день. Я была в порядке. История не проглотила меня.
Следующие несколько дней, просыпаясь, даже не почистив зубы, я сразу перебиралась за стол. Ела только в том случае, когда Лукас ставил тарелку мне под нос. Долгое пребывание в ванной, иногда часами, превратилось в быстрое ополаскивание. Я не имела права напрасно тратить время — у меня его не было. Я громко декламировала свое заявление от начала до конца, чтобы проверить, как оно звучит. Боялась даже, что соседи вызовут полицию после криков: «ТЕБЯ ПРИЗНАЛИ ВИНОВНЫМ ЗА ТО, ЧТО ТЫ ОСКОРБИЛ МЕНЯ — ОСКОРБИЛ УМЫШЛЕННО, НАСИЛЬСТВЕННО, С НАМЕРЕНИЕМ ИЗНАСИЛОВАТЬ». Я даже хотела повесить на дверь объявление: «Идет репетиция».
Я все откладывала сроки, выпрашивая каждый раз пару дней. Когда время вышло, я отправила текст. Теперь у судьи была неделя, чтобы прочитать все перед вынесением приговора.
Почти сразу я заболела. У меня пропал голос. Я не просто охрипла, а в прямом смысле не могла говорить — издавала лишь отрывистые звуки между вдохами. В аптеке, куда я зашла купить лимонно-мятных таблеток от кашля, мою карту не приняли. Я быстро оставила все на кассе, попросила прощения, кивнула и ушла. Проверив свой банковский счет, я обнаружила на нем два доллара восемьдесят три цента. Это был тот самый счет, который я открыла за год до того, как получила первую работу. Я стала прочесывать комнату в поисках вещей, которые можно было бы вернуть в магазин, и заметила недавно купленную книгу, из которой все еще торчал чек, — Чарльз Буковски, «Иногда так одиноко, что в этом даже есть смысл»
[59]. Я купила ее из-за названия, но все равно отправилась в магазин и получила назад свои шестнадцать баксов.
На выпускной Лукаса я пошла одна — безголосая, закутавшаяся в его большое черное пальто. На церемонию прилетели его родители. Они повели нас в бразильский стейк-хаус Fogo de Chão, где каждому выдавали поднос, одна сторона которого была красной, а другая — зеленой. Если положить поднос зеленой стороной вверх, официанты побегут к тебе с кусками мяса и нарежут их прямо у тебя на тарелке. Красная сторона означала, что клиент всем доволен и просит его не беспокоить. Мне понравился такой подход, когда одним подносом можно или привести официантов в движение, или остановить их.
Родители Лукаса до сих пор ничего не знали. На второе июня они запланировали большую семейную поездку на озеро Тахо. Это был день оглашения приговора. Лукас отказался, сообщив, что ему нужно задержаться в Пало-Альто, чтобы помочь другу, и пообещал присоединиться к ним на день позже. Его родители всегда тепло ко мне относились, и я не посвящала их в свои проблемы не потому, что не доверяла им. Просто изнасилование не было тем событием в жизни, о котором хотелось бы всем рассказывать. Однако мое дело уже получило некоторую огласку, и это ставило меня в неловкое положение. Чувствовала я себя ужасно — ведь родители Лукаса могли следить за моей историей по новостям, даже не подозревая, насколько их сын вовлечен в нее. Меня разрывало от сомнений: имею ли я право на личную жизнь или их право все знать важнее? Но больше всего мне хотелось, чтобы у них была возможность познакомиться со мной поближе как с Шанель, прежде чем они узнают, кто такая Эмили.
