Ради нее я должна держать себя в руках — это была моя обязанность. Помню, однажды ее начало тошнить в самолете, она наклонилась вперед, и я подставила ладони, чтобы рвота не попала ей на колени. Когда бабушка натирала сыр с плесенью нам в салат, Тиффани морщилась и зажимала нос, а я ждала, когда бабушка отвернется, и съедала весь сыр с ее тарелки. После того как мы посмотрели «Инопланетянина»
[10], она семь лет спала в моей постели, так как боялась морщинистого пришельца и его светящегося пальца. Когда в картинах персонажи начинали целоваться, я закрывала ее лицо подушкой: «Еще слишком мала для такого!» Я написала для наших родителей и потом несколько раз перерабатывала убедительный очерк, в котором убеждала их купить нам мобильники Nokia. На каждом школьном празднике я заворачивала половинку своего пончика или рождественского печенья, обсыпанного корицей, в салфетку, чтобы на перемене отдать ей. Когда я увлекалась лошадьми, то привязывала ее к креслу собачьим поводком, кормила из рук овсяными колечками и клала ей на спину «седло» — коврик для ванной. До сих пор помню, как родители обнаружили ее в этом «стойле». «Если хочешь играть в такие игры, то сама должна быть лошадью», — сказали тогда они. Есть за нее сыр с плесенью, защищать ее от пришельцев, всем жертвовать ради нее — я давно поняла, что это стало моим основным и самым важным жизненным заданием.
Но отправиться прямо в родительский дом — к этому я не была готова. Мне нужно было время подумать. Родители считали меня и Тиффани уже настолько взрослыми, что мы могли сами решать, когда нам приходить, когда уходить, поэтому если кто-то из нас не ночевал дома, то, значит, остался у друзей. Без причины никто не волновался, поскольку мы жили в спокойном районе. Я понимала, что не могу вот так войти и заявить матери и отцу, что очнулась в больнице, что голова моя вся была в сосновых иглах и сучках, потому что кто-то вел себя подозрительно, — и ждать, как они отреагируют.
— Все нормально, — сказала бы я.
— Нет, не нормально! — ответили бы они.
Отец стал бы расспрашивать, кто, где, когда, почему и как. Мать уложила бы в постель и заставила бы пить имбирный отвар. Если приходится о таком говорить родителям, возникает суматоха. А мне не хотелось никакой суеты. Мне просто было нужно, чтобы все развеялось.
Я была уверена, что в полиции мне скажут что-то вроде: «Некий человек пытался причинить вам вред, но ему не удалось, мы приносим свои извинения за доставленные неудобства». Я на самом деле была убеждена, что произошла ошибка, поэтому, когда сестра спросила, собираюсь ли я рассказать обо всем родителям, я ответила: «Может быть, через пару лет». Я тут же представила сценку:
— А знаете ли вы, что как-то раз меня чуть не изнасиловали? — небрежно оброню я однажды за ужином.
— О, какой ужас, мы и понятия не имели, что с тобой такое случилось. Почему ты не сказала нам?
— Ну, это было так давно, к тому же, как выяснилось, ничего не произошло, — ответила бы я, махнув рукой, и попросила бы передать мне стручковую фасоль.
Сидя в машине на той больничной стоянке, я могла сообразить только одно место, куда можно было поехать, — In-N-Out
[11]. Десять утра, конечно, несколько рановато для бургеров — но не для In-N-Out. В детстве поход в этот ресторан, с его белоснежным кафельным нутром, был для нас сродни посещению церкви. Именно туда мы шли, когда грустили, когда хотели что-то отпраздновать, когда кому-то разбивали сердце. Все приправы и специи, которые там подавали, всегда поднимали мне настроение. Но в тот раз я вдруг застыдилась своего внешнего вида и предложила взять еду навынос. Мы подъехали к окошку, заказали бургеры, припарковали машину и стали есть. Я откусила кусок булки, но не почувствовала вкуса соуса. Завернула бургер в бумагу, засунула его снова в фирменный пакет, поставила у ног. Я сознательно тянула время, и дома уже никого не было — мы это точно знали. Отец побежал по своим делам, а мать, как обычно, проводила воскресный день с подругами.
Мой отец — психотерапевт на пенсии. Работал он шесть дней в неделю и по двенадцать часов в сутки выслушивал разных людей. Он зарабатывал деньги — на которые мы, кстати, жили, — помогая людям справиться с теми обстоятельствами, о которых нам с сестрой не полагалось знать. Моя мать — писатель, автор трех книг, созданных ею на китайском языке, а значит, я их не читала и вряд ли когда-нибудь прочитаю. Так что большую часть жизни моих родителей — какими бы открытыми людьми они ни были — мне не дано было постичь.
Отец — после двадцати лет частной практики — как-то признался, что слышал все истории, которые только можно вообразить. Мать, выросшая в глухой китайской провинции, стала свидетелем таких зверств Культурной революции, которые трудно даже представить. По их общему мнению, жизнь была слишком велика и непредсказуема, поэтому не стоило делить ее на черное и белое — нет в ней прямых путей, а коли удалось прожить день и просто проснуться утром, то, считай, это уже чудо. Они поженились — такая красивая и необычная пара — в единственном китайском культурном центре в Кентукки.
Наш дом обставлен совершенно беспорядочно: ничто ни с чем не сочетается. В ванной висят вовсе не пушистые и не белые полотенца, а наоборот — довольно застиранные, с каким-нибудь Скуби-Ду. Когда на ужин должны прийти гости, мы с Тиффани прячем сдутые баскетбольные мячи, распихиваем все книги и отдраиваем пятна. Таким образом мы пытаемся сделать дом хоть немного похожим на отполированные до блеска жилища наших друзей. Но потом… потом дом как будто расстегивает брюки, освобождая наконец живот, — и все наше добро снова вываливается наружу.
Мой дом — это место, беспрерывно обрастающее вещами; место, в котором пятна и подтеки имеют право на существование; место, где в любое время дня и ночи примут любого как желанного гостя. Мы с сестрой и наши родители представляем собой четыре отдельные планеты, вращающиеся в одной вселенной. Будь у нас семейный девиз, он звучал бы так: «Ты волен делать все, что тебе по душе». В нашем доме не признают шаблонных правил. Дом — это тепло и радушие. Дом — это близость между людьми при полной их независимости. Дом — место, куда не должна проникать тьма. И я была полна решимости не допустить этого.
Когда мы въехали уже на подъездную дорогу к дому, сестре позвонил детектив. Она передала трубку мне.
— Вы хотите выдвинуть обвинение? — спросил он.
— Что это значит? — спросила я.
Он сказал, что не может объяснить всего, поскольку дело находится в юрисдикции окружного прокурора, и добавил, что прокурор уже решил официально выдвинуть обвинения. От меня требовалось только сказать, хочу ли я в этом участвовать. То есть для них было бы проще, если бы я дала согласие, но я вовсе не обязана этого делать. Я попросила минуту на размышление и сказала, что позвоню ему сама позже.
