Открывшиеся мне обстоятельства заставляют мечтать о боли: хочется проглотить горящую спичку, чтобы она подожгла все внутренности, чтобы желудок превратился в раскаленную пещеру, а из ушей, ноздрей, глаз повалил бы дым, пока я вся не превращусь в черную головешку. Пока не стану пустой обугленной оболочкой.
Ты отправляешься в зал суда, и там умирает твоя чувственность. Я смотрела на двигающийся рот адвоката защиты, видела его старческий язык, его губы цвета несвежего хумуса, чувствовала зловонное дыхание его слов: «Влагалище Шанель… в которое… вводил и из которого вынимал пальцы». Этого было довольно, чтобы сначала меня начало тошнить, а потом захотелось бы вырвать язык из его глотки. «Больше я не захочу никакого секса. Я спокойно смогу прожить без этого», — думала я.
Близость с мужчиной утратила чувственную составляющую. Секс означал теперь процесс введения одного предмета, обозначенного цифрой 1, в другой предмет, обозначенный цифрой 2. А моя левая ягодица представляла собой лишь вещественное доказательство, обозначенное числом 43. Секс стал лишь проникновением полового члена или пальцев рук. Определялся он либо глубиной введения «этой части тела» в меня, либо ее положением вне меня, то есть где, когда, как и насколько «его часть тела» касалась «ее части тела». Секс — это колючий гравий, впечатавшийся в ладони. Секс — это когда ты чувствуешь себя проколотой шиной, из которой вышел весь воздух. И даже когда сходят синяки и заживают ссадины, даже когда много часов проводишь в кабинете психотерапевта, ты все равно не знаешь, как тебе находиться в собственном теле. И если секс был актом, причинившим тебе боль, то как потом он мог доставлять удовольствие или вызывать чувство безопасности? Мне хотелось зашпаклевать в себе все отверстия, запереться на все замки, отключить все внутренние механизмы, чтобы все шестеренки во мне покрылись ржавчиной и навсегда встали.
С юридической точки зрения незаконно раскрывать в суде сексуальную жизнь жертвы. Но если даже ничего подобного не произносится открыто, то многое все равно становится очевидным. «Встречаетесь ли вы с молодым человеком? Вы с ним близки? Насколько интенсивна ваша половая жизнь?» Мне казалось, если я снова приму свое тело, если открыто захочу близости, то этим докажу, что адвокат защиты был прав. Он так говорил о моей личной жизни, словно в ней присутствовало что-то такое, чего я стыдилась и скрывала; будто разоблачение им, адвокатом защиты, моих тайных пороков давало Броку право делать со мной все что заблагорассудится. Он представлял меня залу суда как жертву, слишком неразборчивую в своих сексуальных связях, чтобы ее можно было уважать.
Во время секса тело существовало отдельно от рассудка и потому все время искало ответы на вопросы: «Что со мной делают? Где я нахожусь? С кем это я?» Успокаивали меня знакомые приметы: цвет простыней, запах шампуня от волос Лукаса. Мне бы получать удовольствие, но внутри тела продолжалась полная чехарда: соединительные шнуры рвались, провода путались, кабели подключались не в те разъемы. И оно, тело, все время канючило: «Хорошо ли то, чем я занимаюсь? Не обвинят ли меня потом?» Я боялась любых сюрпризов, поэтому хотела видеть лицо партнера, держать включенным свет. Именно поэтому была должна — деталь за деталью — убеждаться, что нахожусь «у себя дома», что «мне дозволено» наслаждаться. Конечно, это подавляло и сказывалось на качестве секса: никакой тебе позы наездницы, никаких изысканных ласк, страстных криков, ролевых игр — в общем, никакого сладострастия. Зато у меня завелся маленький дотошный секретарь, постоянно выяснявший, что со мной делают, где я нахожусь и с кем я занимаюсь сексом.
Судебная фраза насильственное действие сексуального характера немного вводит в заблуждение, поскольку она даже приблизительно не о сексе, а только о принуждении. Половое насилие — это воровство. Это когда желает лишь одна сторона и с чувством полного превосходства берет от другого все что хочет. Настоящий секс подразумевает обоюдное согласие, чувственный обмен, когда один, забирая энергию другого, тут же одаривает его своей. Настоящий секс — это нежная пластичная игра; это удовольствие, которое получают оба партнера от проявления внимания друг к другу, от взаимного желания и напряженного слияния.
Представитель окружного прокурора. Следовательно, можно заключить, что ваш ответ на мой вопрос будет следующим: вы о ней не думали. Так?
Брок. Полагаю, в тот момент я не был в состоянии о ней думать.
Самым животрепещущим вопросом на протяжении всего судебного процесса был вопрос моего согласия. Давала я его или нет. Словно на нашем пути мог быть светофор лишь с красным или зеленым светом. Но сексуальная близость — это дорога со множеством перекрестков, где постоянно нужно думать, куда повернуть, где притормозить, когда остановиться, чтобы кого-то пропустить, а когда прибавить газу.
Как часто мы сводим на нет самые тонкие моменты в отношениях, когда выражаем свои желания словами. Обратите внимание, насколько наше общение насыщено почти неуловимыми нюансами. Вы зашли в продуктовый магазин, увидели дегустационный столик, захотели попробовать новое печенье, встретились взглядом с продавцом, как бы спрашивая: «Можно?» В ответ он лишь кивнул, улыбаясь глазами, а вам кажется, что вы услышали: «Приятного аппетита».
Вряд ли когда-нибудь я признаюсь вслух, что насилие может вызывать желание. Желание, чтобы твое тело немедленно превратилось в самое крепкое бревно в мире. Твое тело, которому предназначено быть мягким, нежным, дышащим. Желание схватить нож и искромсать чей-нибудь член на кусочки особенно обострялось после очередной прочитанной истории про изнасилование. Наверное, я не задумывалась бы над всем этим, если жила бы одна, без любовника, но когда ты отмахиваешься от его ласки уже в шестой раз, то начинаешь понимать: что-то пошло не так. Порой Лукас жестом просил меня положить голову ему на грудь — ему требовалось время от времени чувствовать меня рядом. Простое прикосновение — чтобы знать, что мы всё еще вместе.
Уверенность в себе раздается молодым женщинам в нашем мире довольно экономно. Мои и так скупые запасы основательно истощились после нападения и особенно во время судебного процесса. Но отчуждение от собственного тела началось задолго до той ночи. Подростковые годы я провела в борьбе с экземой, постоянно отмокая в ванне с овсяными хлопьями. Какой-то мальчик из школы обозвал меня гепардом, тогда я приобрела спрей-автозагар, чтобы покрывать ровным тоном пятнистую обесцвеченную кожу. Свой эпидермис я покупала в магазине — то были колготки персикового цвета. Носить платья я осмелилась только в колледже, но отношения с телом продолжали оставаться прохладными.
Интересно, у каждой женщины бывает такой период в жизни, когда хочется наглотаться камней? Возможно, она переживает из-за нежелательной задержки или из-за того, что утром обнаружила себя в чужой постели? А может быть, она нашла список, состоящий из пронумерованных частей своего тела? Действительно, от такого захочется проглотить камни — большие, гладкие, один за другим. Я представляю, как они ложатся аккуратной кучкой у меня в желудке, как я вхожу в озеро, но совсем не для того, чтобы умирать. Мне просто нужно утопить свое тело, чтобы таким образом высвободить душу. Тогда она воспарит над водой, а я — очищенная и ничем не обремененная — смогу начать все заново.
