Офицер, стрелявший в Филандо, свидетельствовал:
Я думал, что умру… если он… если у него… хватило ума курить марихуану перед пятилетней девочкой, рискуя ее здоровьем и жизнью, передавать ей косяк и передавать тот же косяк пассажирке на первом сиденье, тогда… тогда какое ему дело до меня?
В его показаниях мне слышались знакомые нотки ожидания, что жертва, достойная жизни, должна оставаться безупречной. Если чернокожий имеет наглость курить марихуану, конечно, он заслуживает смерти. В глазах адвоката защиты я была тусовщица — так он меня и называл, — из чего делался простой вывод, что, конечно, я заслужила быть изнасилованной.
В своем заявлении Брок писал:
Я вырос в маленьком городке в Огайо и никогда раньше не бывал на вечеринках, где все пили алкоголь.
Полиция выписала ордер на проверку телефонных данных Брока и обнаружила фотографии, на которых юный Брок, еще не поступивший в колледж, пьет спиртное и курит трубку для марихуаны. Кроме того, в телефоне сохранились его сообщения, которые он писал летом, то есть тоже до зачисления в колледж.
Может, мне купить немного гашиша, чтобы мы курнули?
Кстати, у гашиша концентрация психоактивного компонента намного выше, чем у марихуаны.
Чувак, уж я кислоты наелся на прошлой неделе с Кристианом.
Вот сообщения его друзей:
Жуть как охота закинуться и откинуться. Меня ломает стопудово.
Сообщения о кэндифлипе, коктейле из ЛСД и экстази:
Я должен это попробовать, бля. Слышал, что вставляет незабываемо.
Я не возражаю — пожалуйста. Все это не доказывает, что он плохой человек. Я не собираюсь осуждать его за употребление наркотиков. Оставь этот косяк себе, парень. Можешь есть грибы на завтрак, обед и ужин. Можешь накачать свое сердце гашишем и устроить себе настоящий ад, в прямом смысле этого слова. И знаешь почему? Потому что это твоя жизнь, и ты волен употреблять все что хочешь. Но вот чего ты не можешь — это приходить в зал суда и делать заявления, подобные этому:
…Я был неопытным, раньше никогда не пил, тусовщик из меня никакой, потому я принимал за норму все, о чем мне говорили [ребята из команды по плаванию] … Меня просто окунули во все эти вечеринки, посвящения, пьянки… Да и продолжалось это всего четыре учебных месяца.
В тот день, когда был вынесен вердикт по моему делу, The Washington Post процитировала в своей статье Брока, который надеялся, пусть через десять лет, все-таки поступить в ординатуру и стать хирургом. Его сестра написала:
Прощайте, Олимпийские игры. Прощай, хирург-ортопед.
Еще кто-то из его знакомых написал:
Как вы, наверное, знаете, Брок поступил в колледж, намереваясь изучать биомедицинскую инженерию… Его личность вполне соответствовала выбранной им профессии. Он был типичным технарем: уважительным, скромным, непритязательным…
В отчете сотрудницы уголовно-исполнительной инспекции я нашла резюме Брока. До памятного января он два года работал пляжным спасателем, затем в магазине Speedy Feet. Но почему нигде об этом не говорилось? Никому не было дела — и ему в первую очередь, — какой он есть. Он интересовал всех лишь с точки зрения, кем он никогда не будет. В основном о нем говорили и писали в контексте упущенных возможностей. Причем говорилось об этом так, будто будущее ждало его с распростертыми объятиями. Большинство людей осознают, что будущее не предопределено, что оно не обещано нам как награда. Будущее созидается день за днем, оно строится на том выборе, который мы делаем. Будущее завоевывают тяжелым трудом и смелыми поступками. Если ты не действуешь соответственно, твои мечты рушатся.
Если наказание будет определяться на основании потенциальных возможностей обвиняемого, то представителям привилегированных слоев всегда будут выносить более мягкие приговоры. Брок был защищен общественным мнением, уже знавшим, кем он станет или кем он должен стать. Хирург-ортопед. Инженер-биомедик. Великий американский спортсмен. Олимпиец. Судья утверждал, что Брок и так многого лишился, что уже упустил массу возможностей. Тогда интересно, что происходит с теми, у кого нет такого успешного старта, кому нечего терять? Как поступают с ними? Представим на месте девятнадцатилетнего спортсмена из Стэнфорда латиноамериканца, работающего на кухне. Допустим, он совершил такое же преступление. Какова была бы его история? И чем бы она закончилась? Вряд ли The Washington Post посулит ему карьеру хирурга.
Все, о чем я сейчас говорю, можно свести к одной строчке, написанной самим Броком:
Я жил в мире, где ничто не могло пойти не так, где никто не мог представить, что я что-то сделаю не так.
Привилегированность — это она придает уверенность белому человеку, что каковы бы ни были его действия, система оградит его от последствий. Кто тогда неприкасаем? А кто, напротив, легко устраним? У кого какая цена? Чью жизнь мы намерены сохранять? А кто пропадет без вести? Кто остается безнаказанным? Кто истинный разрушитель? Тот, кто расстреливает девушек, кто засовывает пальцы в их влагалища, кто создает проблемы на ровном месте? Брок заявил, что, когда его арестовали, не мог рассказать детективу многих важных деталей, и объяснил почему:
…Мои мысли проносились со скоростью миллион километров в час, я неспособен был ясно представить, что произошло…
В то время как жертва обязана даже в первые минуты мыслить непременно ясно. Страх в качестве оправдания от нас, жертв, не принимается. Никто не может остановить бессмысленного насилия над нами, но в то же время от нас требуют, чтобы мы сами представляли все доказательства. Мы только и слышим, что улик недостаточно; нас только и просят что-то вспомнить еще.
Даже заявления об изнасиловании, поступающие в полицию, далеко не все доходят до прокуратуры. Происходит это не потому, что прокуроры не верят жертвам, — верят, но очень хорошо знают, как тяжело бремя доказательств, целиком лежащее на пострадавшем. Доказательства изнасилования должны быть без обоснованных сомнений. Прокурор никогда не возьмется за дело и не начнет процесса, если улик мало, если они слабы и легко опровержимы. Даже когда жертва хочет дать ход делу, это не всегда зависит от нее.
Остается гражданский иск, по правилам которого довольно просто перевеса доказательств. Но в этом случае жертве понадобится самой находить, убеждать и нанимать адвоката, который согласится взять ее дело. В гражданских судах имя жертвы не защищено, и вполне вероятно, что ее обвинят в желании получить денежную компенсацию. Такие процессы могут тянуться два или даже три года.
Если нападение происходит в студенческом городке, то, как правило, желания жертвы крайне скромны: ей лишь нужна уверенность, что она в безопасности и подобное не повторится. Университеты не раз обвинялись в том, что у них нет достаточной базы, чтобы справляться с подобными делами, из-за существующих разногласий по поводу дисциплинарной системы. По этой причине жертвам опять-таки рекомендуют обращаться в полицию. Серьезные преступления должны рассматриваться на серьезном уровне, и я с этим согласна. Но в этом случае девушке придется жертвовать своим образованием и провести годы, сражаясь с Уголовным кодексом. Безусловно, университеты не имеют достаточной базы полноценно расследовать такие дела, но у них есть все, чтобы создать безопасную обстановку и наказывать преступников, хотя бы изолируя их от остальных студентов. Нельзя отрицать, что каждый заслуживает честного процесса, особенно если последствия столь тяжкие. Бессмысленно требовать наделять университеты правом отправлять насильников за решетку. Но мы, жертвы, и не просим подобного. Однако университеты обладают прерогативой отказать насильнику в продолжении обучения в своих стенах. Администрация университета вполне в состоянии заявить: «Ты больше не имеешь права учиться здесь, ты не имеешь права пользоваться нашими библиотеками, ходить в наши кафе — тебе придется искать другие библиотеки, другие кафе». В любом университете легко могут выгнать студента за плагиат или продажу наркотиков — тогда почему нет такого же наказания для тех, кто представляет угрозу окружающим? Но мы только слышим: «Помилуйте, ведь пострадает его репутация!» Что на это скажешь? Если кого-то действительно беспокоит репутация, то этот человек никого не насилует.
