Маленькие девочки вырастают и превращаются в сильных женщин, которые возвращаются, чтобы уничтожить твой мир.
Возможно, Ларри полагал, что время на его стороне, когда оттачивал свои методы, годами оставаясь безнаказанным. Но все эти годы девочки становились сильнее и ждали, пока температура в обществе станет подходящей для того, чтобы им появиться. Источник их силы во мне еще не угас. Такие интонации голоса появлялись лишь после многих пережитых страданий.
Но еще кое-что привлекло мое внимание. Я не сводила глаз с матери, которая мрачной безмолвной тенью стояла рядом с дочерью, пока та читала свое заявление. Сколько изможденных и мрачных родительских лиц. Нам редко удается заглянуть дальше первой линии и увидеть тех, кто во втором круге. Какой огромный контраст составляли эти сильные и мужественные дочери своим раздавленным горем родителям, говорившим еле слышными голосами. Это зрелище навсегда осталось у меня в памяти. Произошла смена ролей: взрослые отошли на второй план, превратившись в беспомощных наблюдателей, чтобы посмотреть, как их пятнадцатилетние дочери выйдут вперед, требуя возмещения. За каждой мощной речью скрывался второй слой мыслей, отражавшихся в глазах родителей, в которых, казалось, навек поселилась тяжелая вина. В них прочитывалась боль: вы еще слишком молоды, чтобы знать такое. В них читался немой вопрос: что я могла сделать, чтобы предотвратить все это?
Когда бабушка Энн спросила маму, что та почувствовала, когда я сообщила ей, та ответила:
• стараюсь забыть об этом;
• у меня колени подкосились;
• ведь именно я подвозила ее тогда;
• я должна была развернуться и увезти своих малышек домой.
Джулия говорит: «Ведь именно я пригласила вас на ту вечеринку».
Тиффани говорит: «Именно я оставила тогда тебя».
Лукас говорит: «Именно я последний говорил с тобой по телефону».
Я сотни раз убеждала их, что только благодаря им я все еще жива, что не они виновны в моей боли. Но я до сих пор замечаю это в поведении моих родителей: как только разговор заходит о деле, их лица становятся мрачными, словно тучи закрывают солнце.
Тогда, во время речи гимнасток, я впервые видела зал суда со стороны. Несколько лет я избегала сцен с судебными заседаниями в сериалах, телешоу, фильмах, даже в мультфильмах. Стоило мне на Хэллоуин натолкнуться на ребенка, наряженного в черную мантию и парик, и я тут же начинала ненавидеть бедное дитя, а заодно его родителей, считавших этот образ забавным. При этом я понимала, насколько такое отношение ненормально.
Я считала систему уголовного правосудия жестокой, съедающей все наше время. Моя вера была слаба. Так куда же нам было идти? К кому обращаться? Почему так невероятно редки истории, рассказывающие о справедливом, заботливом отношении к жертве — разве не этого мы ждем от правосудия? А потом появилась судья Аквилина
[80]. Я никогда не ставила под сомнение то довольно ограниченное время, которое было отпущено мне на чтение заявления, пока судья Аквилина не выслушала сто шестьдесят заявлений, давая понять, насколько важно каждое. Пространство судебного зала, означавшее для меня только страдание, она наполнила сочувствием и пониманием:
Оставьте здесь свое чувство вины. Ему нет больше места в ваших семьях.
Она прогнала все зло:
Родители, перестаньте винить себя и стыдиться. Поверьте, никто из вас не мог об этом знать. И вы все равно поступили бы так же.
К девушкам она обратилась с такими словами:
Оставьте всю боль здесь, идите и совершайте свои великие дела.
Я даже не подозревала, что такое было возможно. Судья в зале суда как капитан на корабле. Капитан моего судна нас потопил. Судья Аквилина развернула корабль, направив его к горизонту. Мне хотелось верить, что Стэнфорд тоже станет таким же флагманом в защите жертв насилия.
Я родилась в больнице Стэнфорда и в детстве думала, что это автоматически делает меня умной. Я каталась на велосипеде вдоль пальм и эвкалиптовых деревьев, подпирающих красные черепичные крыши. Названий большинства зданий я, конечно, не знаю, но почти с каждым у меня связаны воспоминания, о каждом я могу сказать: «Здесь я…» Здесь я сидела за раскладным столиком и продавала скаутское печенье. В средней школе я очень стеснялась своего роста, и бабушка Энн привела меня на встречу со стэнфордской женской баскетбольной командой, чтобы показать, в кого превращаются высокие девочки. На каждую игру я брала с собой дедушкин бинокль; когда радовалась удачному броску, махала маленьким шарфиком с эмблемой Стэнфорда — мне нравилось это танцующее дерево, похожее на огромный моток туалетной бумаги с игрушечными глазами и свисающими листочками. В Стэнфорде я учила китайский у фонтана, ходила на компьютерные курсы, где узнала, как записывать и монтировать видео. Первое мое видео было про вилку-супергероя («Супервилка-3000», она могла рыть ямы и расчесывать шерсть своим питомцам). На стэнфордских полях мы с Тиффани находили в траве мячики для гольфа, воображая, что это волшебные яйца, и забирали их домой, чтобы выхаживать.
Около двадцати человек из моего выпуска поступили в Стэнфорд. Обычным делом было навестить там подругу, сходить на бесшумную дискотеку
[81], поиграть в настольные игры во время праздничных каникул. Стэнфорд для меня состоял из друзей, кумиров и учителей. Пусть я и не училась здесь, но Стэнфорд был моим домом еще до того, как я узнала, что он университет.
После нападения я на десять дней погрузилась в полную тишину. У декана Стэнфорда было мое имя, но со мной никто не связывался. Никто не спросил: «Как ты себя чувствуешь? Ты сегодня нормально добралась до дома?» Видимо, раз я не была студенткой Стэнфорда, то на его поддержку не приходилось рассчитывать. И все-таки я надеялась, что в столь тяжелый для меня период мне протянут руку помощи. Тогда я совсем не знала, как надо просить о ней, но, думаю, если мне ее предложили бы, все могло бы пойти другим путем. Скорее всего, я не проводила бы столько времени в своей машине, названивая на горячие линии. Я хочу сказать, что мне нужно было немного: какое-то проявление внимания — чтобы кто-то направил меня, помог осмыслить случившееся.
С тех пор я постоянно ощущала отсутствие Стэнфорда на улицах Пало-Альто. Изнасилование причинило мне физический вред, но сломили меня более серьезные обстоятельства. Была разрушена моя вера в Университет. Моя вера в место, которое, как я думала, было безопасным. Их бездействие, их неспособность принести элементарные извинения — это все можно было пережить, но что действительно причиняло боль — это их нежелание задать самим себе очень важный вопрос: «Как мы можем гарантировать, что подобное не произойдет снова?» Они отнеслись к случившемуся со мной как к единичному случайному инциденту. После того как Броку было отказано в продолжении обучения, мне позвонили и сообщили, что ему запрещено появляться в кампусе. Кроме этого, кажется, ничего не сдвинулось с места. Об изнасиловании можно было забыть. Пришло и ушло. Но ничто никогда не происходит просто так.
