За полтора года, пока длилось разбирательство, я не получила ни цента от судебной системы. И вот теперь, когда все было сказано, все окончено, мне предстояло заполнить документы на возмещение затрат на медицинские расходы и психотерапевта — что, по решению суда, должен был оплатить Брок. Но поскольку он был безработным, мне сказали, что выплаты будут осуществляться маленькими суммами на протяжении нескольких лет, согласно составленному графику платежей. Мне очень хотелось разорвать любую связь с ним. К тому же он уже выставил себя жертвой, и меня беспокоило, что его адвокат, когда Брок получит по почте чек, примет это как повод снова заняться мной.
Мишель познакомила меня с юристом, и он наглядно изложил варианты, которые сводились еще к двум или трем годам судебных разбирательств. От его объяснений, как все работает с показаниями, данными на предварительном слушании, и о сроках давности, у меня закипали мозги. Я знала, что мне этого не понять. Стэнфорд предлагал в общей сложности сто пятьдесят тысяч долларов, что полностью покрыло бы траты на психотерапевта и мне, и моей сестре в будущем. К жертвам, получившим компенсацию, причем в любом размере, отношение не самое теплое. Немногие задумываются, что восстановление и лечение — удовольствия совсем не бесплатные. Необходимо создавать специальные фонды для жертв, для их реабилитации, для обеспечения им безопасности. Учитывая растущие цены, жертвам нужны деньги, чтобы снова встать на ноги, чтобы даже купить одежду для суда. Как верно заметила Мишель, «предотвращение изнасилований обошлось бы куда дешевле, чем разгребание последствий».
Я предложила создать должность управляющего по подобным делам, который отвечал бы исключительно за обеспечение жертв всем необходимым, за их информирование и предоставление соответствующей поддержки. В таком случае ситуация, подобная моей — когда не было никакой поддержки, — больше не повторилась бы. Мне хотелось, чтобы они пересмотрели существующую политику относительно коммуникации с жертвами изнасилований. Я хотела, чтобы для отдела общественной безопасности кампуса было проведено специальное обучение, позволяющее им более эффективно информировать жертв об особенностях судебной системы и вариантах, которые у них есть, особенно когда дело доходит до подачи заявления. И просто необходимо установить освещение за зданием общежития.
Мишель предложила осветить и другие места, а также снабдить системами видеонаблюдения особо опасные участки кампуса. Она настаивала на систематических мерах, на внедрении программ по профилактике сексуального насилия среди спортсменов, пересмотре существующих правил общежитий, повышении прозрачности информации, на расширении и доступности принимаемых мер.
Встреча состоялась шестого сентября 2016 года, через четыре дня после того, как Брок вышел из тюрьмы. Я надеялась на умеренный гнев и сильную убежденность. Давай, требуй! Я вошла, мы пожали друг другу руки. Как быстро все изменилось. Буквально через пару фраз я напрочь забыла, что хотела сказать. Я никому не угрожала, ничего не требовала. Ощущение было такое, словно воздуха мне дали совсем ничего, словно я шепотом просила о помощи. Мишель на что-то возражала, отчитала за то, что не связались со мной после изнасилования, тем более что у них был мой номер телефона, они знали мое имя, знали, где меня найти. Яблочное Зернышко произнесла положенные извинения.
Яблочное Зернышко объяснила, что «на тот момент у них не было ясности по поводу того, как поступать в данной ситуации с нестудентами». Она сказала, что они уважали мое «право на личную жизнь и анонимность». Она уверяла, что они пытались мне помочь, у них даже имелась запись о том, как мне предлагали помощь, но я так и не пришла.
Мой мозг заработал со страшной скоростью, роясь в воспоминаниях: когда? Когда это было? Тем вечером, когда я сидела в машине на парковке у IKEA? Тогда я нашла в сумочке номер горячей линии Стэнфорда. Попросила женщину, ответившую на мой звонок, просто побыть со мной, потому что я не могла оставаться одна. Когда я наконец успокоилась, женщина сказала, что не знает точно, как они действуют в отношении тех, кто не учится в Стэнфорде, но я могу зайти к ним в офис завтра, нужно было просто сказать, кто я. Когда разговор завершился, безликая женщина растворилась в пустоте, и я снова осталась наедине со своими вопросами. Если я пойду к ним, кто меня там встретит, и придется ли давать личные данные? Будет ли мне назначен психолог? Перезвонить на горячую линию я не могла, потому что меня переключили бы на другого оператора. Частично мой отказ от их помощи был связан с неуверенностью в себе, с непониманием своего места, с сомнениями, которые звучали в голосе той женщины: «Обычно мы так не делаем, но…»
Я думала, что горячая линия была анонимной. Мне вдруг стало жутко не по себе, оказывается, все это время я сама была виновата, потому что не пришла. В придачу ко всему я еще не была студенткой, не существовало никакого протокола, подходившего под мой случай. Так что же им было со мной делать? Я сразу подписала все бумаги, еще не остывшие после принтера. Яблочное Зернышко куда-то торопилась, и как только дверь за ней захлопнулась, я поняла, что сделала именно то, чего они хотели. Мишель была настроена более оптимистично. Разговор казался незаконченным, и я опасалась, что все разговоры о деньгах — это пустой звук.
Вернувшись домой, я снова все прокрутила в голове. Когда я звонила им в тот вечер, то была в глубочайшем отчаянии, почувствовав, что достигла уже самого дна. Яблочное Зернышко упустила самую суть: ответить на звонок страдающего человека совсем не то же самое, что проявить инициативу, связаться с жертвой до того, как она сама объявится. Мне нужно было возразить: «Это я. Я позвонила вам, а не вы мне». Разве не то же самое я уже слышала в суде? «Шанель просто не видит этого», — едва заметное манипулирование, легкое искажение фактов и обвинение жертвы.
Отправляясь на эту встречу, я рассчитывала на открытый диалог, личную беседу о компенсации, на разумные вопросы и поиск решений. Я должна была понять, что с юридической точки зрения они никогда не признают, что поступили неправильно. Яблочное Зернышко тоже находилась под давлением, ведь она говорила от имени акционеров и адвокатов, выступала как переговорщик от всего университета.
Той ночью мне стало плохо, и я рано уснула. В два часа ночи я проснулась, и меня вытошнило в новую плетеную корзину. Густая жидкая масса стекала по деревянным прутьям. Я разделась и свернулась калачиком на коврике в ванной, между унитазом и душем, прижавшись щекой к сточному отверстию. Ощущение было такое, будто мне вырезали все внутренности. Ванную заполнил кисловатый запах, а я лежала так девять часов.
Я не могла понять, чем отравилась. Странно, в Китае я ела еду, приготовленную на не пойми каком масле, ела там, где мужчины стояли голыми ногами в воде и ловили рыбу, потом бросали ее на деревянную доску и разделывали на моих глазах. На розовом листочке для заметок я написала список съеденного: «Вторник — паста с соусом песто… пятница — курица…» Спазмы не прекращались. Через неделю ко мне в гости приехали родители, увидели, что я ничего не ем, и сказали, чтобы я обратилась к врачу.
— На что жалуетесь?
Я сидела на мятой одноразовой простыне с розовым листочком в руках:
