Дима сбавил шаг и огляделся. Район как район, ничего примечательного. На подходе к нужному дому, Дима вдруг ощутил легкий укол беспокойства. Фонарь на углу освещал лишь пятачок вокруг себя, но Дима отчетливо заметил мелькнувшую в гаражах тень. Соня продолжала что-то рассказывать, весело смеясь и жестикулируя, но парень, кивая в ответ, прислушивался к собственным ощущениям и инстинктам. Когда же со стороны подъезда и детской площадки к ним наперерез метнулось несколько фигур, Соня завизжала, но Дима был почти готов к встрече. Поняв, что имеет дело с местной шпаной, он не стал разводить дипломатию, а на первый же выпад ответил мощным ударом в челюсть. Пружинисто присев, со свистом рассекая воздух, Дима, словно впав в гипнотический транс, крушил все вокруг себя. Он не слышал ни просьб Сони, ни орущих с балконов разбуженных жильцов, ни стонов рухнувших на асфальт парней. Он очнулся лишь в подъезде, на обшарпанной лестнице, по которой его тащила Соня на верхний этаж. Тяжело дыша и не говоря ни слова, девушка вставила в замок зажатый в кулаке ключ и, распахнув дверь, впустила внутрь Диму.
— Боже… — она прижалась спиной к обивке двери и перевела дух, — ну ты даешь! — Соня облизала губы и кинула сумочку с порванным ремешком на стоявший в коридоре пуфик, — у меня до сих пор руки трясутся, — она с восхищением посмотрела на Диму, — я такое только в кино видела!
Дима посмотрел на свое отражение в зеркале и тыльной стороной ладони оттер кровь и грязь со лба и щек. Одежда тоже нуждалась в стирке и починке, правый рукав куртки был порван снизу до локтя встреченным не в лучший момент ножом «бабочкой».
— Слушай, — Соня подошла к парню и, осмотрев его со всех сторон, скомандовала, — давай-ка иди в ванную! В таком виде тебе лучше по Москве не шататься, мигом определят, куда следует, и будешь потом рассказывать кто ты и что ты. Заметив на лице Димы веселую усмешку, она нахмурилась и покачала головой, — что, не веришь? Да тебя прямо в метрополитене возьмут! Нечего смеяться, иди, давай! — она указала на дверь, а когда Дима скрылся за ней, насвистывая какую-то песенку, оглядела свои хоромы.
За всю свою сознательную жизнь Соня не прибиралась с такой скоростью. Пока распахнутый настежь балкон вытягивал все мыслимые и немыслимые запахи из комнаты и кухни, Соня свалила грязное белье в кучу и вместе с бутылками и пакетами свалила там же, на балконе. Девушка стелила чистую простынь, когда дверь в ванную приоткрылась:
— Соня, у тебя спирт есть?
— Да, да, конечно! — сердце Сонечки радостно ухнуло в груди, — у меня водка есть, классная, «Парламент» называется! — Соня усмехнулась и добавила в полголоса, — один козел престарелый принес. Пойдет? — услышав утвердительный ответ, девушка бросила белье и направилась на кухню. Порывшись в шкафу, достала бутылку и повертела ее в руках, — я ее в холодильник поставлю, хорошо?
— Да нет, подожди. Дай сюда, — Дима с полотенцем на плечах стряхнул с мокрых волос влагу и взял бутылку. Свинтив пробку и ливанув жидкость себе на ладонь, припечатал ею ссадины на лице, — ну вот, теперь полный порядок, — чуть поморщившись, сказал он.
— Слушай, ты, наверное, голодный? — Соня вспыхнула и суетливо кинулась к холодильнику, — у меня, правда, ничего такого нет… Я обычно вечером уже не ем. Вот, разве что, пельмени, будешь?
— Почему, нет? Я их сам и сварю, если ты не против.
— Ладно! — радостно махнула рукой Сонечка, — только давай сначала за знакомство? — чуть дрожащей рукой она разлила водку и протянула рюмку Диме, — Я рада, что познакомилась с тобой, ты классный! Я это говорю не потому, что ты дрался с этими придурками, ну и поэтому, конечно, — смутилась она, — ты вообще другой, не такой как Цигель и Говорун, — она вздохнула, — впрочем, они ребята не плохие…
— Соня, — Дима дотронулся до ее рюмки своей, раздался хрустальный звон, — выпьем за тебя, будь здорова! — он выпил и закусил кусочком черного хлеба, — рассказывай, где тут у тебя кастрюли и ложки. Пора ужинать!
13
…Село Бугры в досоветское время носило звучное название Молодецкое. Много воды утекло с тех пор, сельские молодцы сгинули на войнах, стройках и лагерях, а их дети и внуки разъехались в поисках лучшей доли, закрепив тем самым победу города над деревней. Областным комитетом народного хозяйства решено было переименовать Молодецкое в Бугры, мотивировав это тем, что название Молодецкое идейно неправильное и пошло от расположенных с 18 века в этих местах казарм царской кавалерии, а Бугры — оправдано находящимися вокруг песчаными карьерами. В дни повсеместного голода и продразверстки люди апатично отнеслись к этому, решив, что как подыхающую скотину не переименовывай, а она все равно сдохнет. Единственным человеком, выступившим против, был дед Митяй, местный долгожитель, вечно хмельной и задиристый старик. Не поленился, пешком дошел до райсовета и устроил бучу, костеря, на чем свет стоит, советскую власть, поминая царя — батюшку и замахиваясь на руководство суковатой палкой. Забрать выжившего из ума деда не забрали, но родню его прижали, будь здоров. Урезали делянку, коровенку определили в колхозное стадо, а младшую дочь Митяя под удобным предлогом перевели с фермы на более тяжелую работу в поле. Что уж там по семейному делу вышло не известно, но восьмидесятилетний гуляка дед вдруг как-то сник, а к Пасхе помер. Бабы долго вздыхали, промокая глаза концами черных платков, поминая старого охальника и враля. Со смертью деда Митяя кончилось и Молодецкое, началось промозглое и страшное существование Бугров.
…С самого утра моросил дождь. Дорога между покосившимися домами разбухла и почернела. Мокрые ветви кустов в палисадниках напоминали обреченных на казнь, с опущенными руками и побитыми головами. Деревня нехотя, по привычке, просыпалась. Нехотя проснулась и Матрёна. Заскрипев пружинами железной кровати, она села, опустив жилистые узловатые ноги в штопаных шерстяных носках на дощатый пол. Свернутые половики лежали у двери, глядя на хозяйку с немым укором. Матрёна почесала бок и, вздохнув, встала с постели. Быстро забрала седые волосы в пучок и закрепила гребнем. Печь была еще теплой и женщина ухватом вытащила из недр ее чугунный горшок с кашей. Из сеней тянуло сыростью. Матрёна накинула на ночную рубашку шерстяной платок, а поверх него поеденную молью дубленую безрукавку. Бурча и откашливаясь, она нашарила на печном лежаке пачку «Беломора», в большом количестве хранившегося у нее еще с незапамятных талонных времен, и коробок спичек. Негромко стучали ходики, в полумраке на бревенчатой стене желтели фотографии деда Митяя, его жены в цветастом сарафане, а также матери Матрёны с двумя детьми на руках. В уголок этой фотокарточки была пришпилена еще одна поменьше — отца Матрёны, Лени Пустовойтова, сделанная на фронте незадолго до гибели. Дом Матрёны стоял на отшибе, бережно храня свои тайны.
Матрёна вышла на крыльцо и, прислонившись к косяку, жадно затянулась. Стуча цепью, из конуры вылез большой кудлатый пес с рыжими боками и репейным хвостом. Учуяв хозяйку, псина хрипло гавкнула и, виляя хвостом, остервенело зачесалась.
— Ну, пень золотушный, и тебе доброе утро, — Матрёна, щурясь от дыма, оглядела свои владения.
