— У вас хороший аппетит, — усмехнулась Цапельская. — Не боитесь поправиться?
— Нет, — даже не поперхнулась Маша.
Серафима с интересом оглядела её.
— Вы подумали насчёт денег?
Маша кивнула, наслаждаясь вишнёвой начинкой. Даже когда у неё ёкнуло сердце от этих слов, даже когда она поняла причину, по которой они сидели рядом с тёткой Кости, страх не вернулся. И ей было странно теперь думать, что когда-то она переживала от одного взгляда Цапельской. Вытерев губы салфеткой, Маша выпила сразу полкружки молока, а затем сказала, помахивая вилкой:
— Мне не нужны ваши деньги. И вообще, — она посмотрела прямо в глаза Серафиме, — мне ничего от вас не нужно.
— Кроме Кости, да? — Серафима качнулась в кресле и откинула голову на спинку.
— Если Костя захочет… — не очень уверенно пояснила Маша. — Но даже если… — она замолчала, опустив глаза, но затем продолжила, — он взрослый человек и сам решает, с кем ему быть.
— То есть вы считаете, что обязательства перед семьёй всё-таки что-то да значат?
Маша захлопала ресницами, обдумывая сказанное.
— При чём здесь это?
— Вы знаете, Маша, когда-то передо мной открывались большие возможности. Я могла сделать хорошую карьеру пианистки. У меня были все шансы. — Серафима смотрела прямо перед собой. — Я была молода, красива, талантлива и… — губы её дрогнули, — и нравилась мужчинам.
Маша помнила фотографии Цапельской в юности и возражать не стала. Она ждала, когда Серафима продолжит и не касалась еды, чтобы не сбить её настрой.
— Тогда я даже подумать не могла, что буду прозябать в этом доме долгие годы. — Цапельская оттолкнулась ногой от пола, и кресло ритмично задвигалось туда-сюда.
Очень быстро Машу замутило от этого мелькания перед глазами, поэтому она тоже стала смотреть в окно на сгущающиеся сумерки и бледный тонкий месяц над кронами деревьев.
— Мы были очень счастливы. И здесь, и в поездках по миру. Вы были во Франции и в Баварии? А в Чехии и Венгрии?
— Нет ещё…
— Франция прекрасна! — продолжила Цапельская. — Там даже воздух другой. А дворцы? А музеи? Сена, Лувр, Собор Парижской богоматери… Мы были очень счастливы там, — повторила Цапельская и, вдруг резко остановив кресло, сделала ещё один глоток вина. — И папа, и Саша, и мама… мы мечтали остаться там навсегда.
— Ну и оставались бы? — пожала плечами Маша.
Цапельская словно вынырнула из своих воспоминаний и удивлённо воззрилась на Машу:
— Мы так и планировали. Даже вещи начали собирать. А потом это случилось с мамой, и…
— С Софьей Дмитриевной? — уточнила Маша.
— Да. — Серафима снова глубоко вздохнула. — И после этого всё покатилось в пропасть…
— А что с ней случилось? — осторожно спросила Маша.
— Нервный припадок. Она не смогла пережить предательства. Вы не обратили внимание на её руки?
— Ах, да… — Маша оперлась щекой в основание ладони и, склонив голову, впилась в Цапельскую взглядом. — А почему она это сделала? Ну вот Дарья Михайловна, например, понятно…
— Не сравнивайте эту выскочку с моей матерью! — окрысилась Цапельская, но тут же взяла себя в руки. Она потёрла веки и озадаченно спросила Машу. — Вы не знаете, почему мужчины выбирают таких-вот дамочек, как она? Зачем Сашенька женился на этой прошмандовке? А Жорж? — Серафима допила бокал и потянулась за бутылкой.
Маша подала ей вино и, уже не стесняясь, стала цеплять с поверхности пирога крупные вишни. Камень, летевший в её огород, достиг цели. Только Серафима ещё не поняла, что из этих вот камней Маша решила выстроить альпийскую горку пофигизма.
— Жорж — такой утончённый, обходительный, а рядом с ним эта деревенская дура!
— Натали из деревни? — переспросила Маша, но, встретив яростный взгляд, вцепилась зубами в хрустящую корочку.
— Натали! Тьфу! — Серафима неаккуратно приставила горлышко бутылки к краю бокала, и бордовое пятно тут же растеклось по ткани платья. — Наташка — идиотка. Так и знала, что чем-то подобным всё это закончится… Пусть теперь шконки в камере моет…
Маша скосила глаза, стараясь, чтобы Серафима не увидела её гримасу. Нет, определённо тётка Кости умела произвести впечатление.
— А правда, что Жорж и Дарья Михайловна, — Маша смутилась, но вопрос сам собой вылез из её рта, будто и она пила вино на пару с Цапельской.
— Как кролики… — скривилась Серафима.
У Маши даже нос зачесался. Она решила перевести тему:
— А вот Софья Дмитриевна мне рассказывала, что в Париже…
— Вам? Софья Дмитриевна? — Серафима оглядела Машу с таким видом, словно видела в первый раз. И как же этот взгляд напомнил Маше старуху Цапельскую! Так и ждёшь, что тебя снова примут за прислугу.
Поняв, что опять брякнула лишнее, Маша исправилась:
— Я слышала, как она вспоминала про какую-то поездку…
— А… — Серафима махнула рукой. — У неё всё перепуталось в голове с того случая. Потом у неё эти припадки стали всё чаще, и мы, естественно, никуда не поехали. То есть, конечно, папа и Саша ездили по работе, но ненадолго. А я осталась с мамой. Я ухаживала за ней. Это жертва, знаете ли! — пафосно закончила Цапельская, и на её глазах выступили слёзы.
Маша представила, каково это ухаживать за Софьей Дмитриевной, и с уважением взглянула на Цапельскую.
— А если сиделку? — робко предложила она.
— За кого вы меня принимаете?!
— Простите. Это я по глупости, — извинилась Маша.
— Нет, вы далеко не глупы, — горько усмехнулась Серафима. — Только видно уже не изменить того, что мужчины рода Цапельских плодятся непонятно от кого…
Маша прикусила до боли язык, чтобы не отбросить подачу прямиком в сторону Цапельской. Можно подумать, что Николай Августович женился на испанской принцессе! Определённо понятно стало одно — никаких вменяемых причин, чтобы Маша не могла остаться с Костей, кроме, естественно, его личного желания, у его родственников не было. Это давало Маше ощутимое преимущество — теперь из этого дома её может выгнать только Константин, а он, кажется, этого делать пока не собирается.
Глава 36
Серафима несколько раз возвращалась к тому, какой блистательной исполнительницей она могла бы стать, и какую жертву потребовала от неё любовь к матери. Рефреном к её монологу звучало недовольство выбором брата и завещанием отца, оспорить которое так же не давала мать. Впрочем, жизнь Цапельской вряд ли можно было назвать неудачной, по мнению Маши, — она никогда не работала и жила на всём готовом. Могла уехать жить в город, оставив Софью Дмитриевну на попечение той же Кати, но сознательно не делала этого. Маше было странно слышать её недовольство Николаевским и видеть пренебрежительное отношение к дому. Серафима напомнила ей собаку на сене, которая и сама не ам, и другим не дам. Даже не одну собаку, а ещё ту, которая лает, да не кусается.
