Я, естественно, не лезу с советами, у каждого своя жизнь. Но сам не сбавляю темп. К тому же у меня друзья, так уж сложилось, младше меня, кто на пять, кто на десять, а кто и на пятнадцать лет.
И на фоне их подтянутых фигур совсем не хочется папиком выглядеть.
На ум тут же пришли Зверята, которых я вчера без проблем разбросал по кабинету, естественно. Но вот бабы по ним прутся наверняка. Очень уж они здоровенные и поджарые. Как гончие. Хотя, судя по поведению идиотскому, для баб на какое-то время потеряны. Кроме одной. Девочки-беды Эльки.
Интересно, поймали они ее вчера?
Наверняка поймали.
Надо бы на СТО позвонить, выяснить, пришла ли эта коза гулящая на работу.
Но это потом. Из офиса.
А пока программа — минимум — Татка.
Накормить, поговорить, если надо будет. Успокоить, утешить.
И расставить все точки над i, естественно. Чтоб не думала себе лишнего, не плодила сущностей.
И знала, где ее место теперь.
Возле меня.
В квартире тихо, и на мгновение накатывает страх, что сестренка могла свалить к себе. И у нас опять все по кругу пойдет. С одной только существенной разницей — отношения теперь уже очень даже определённые. И не братско-сестринские. Как тут глаза не закрывай, голову в песок не прячь — ничего не изменить. Да и не собираюсь я ничего менять. И ей не дам.
Я осторожно заглядываю в спальню. И невольно расплываюсь от умиления.
Моя девочка спит, закутавшись в простыню и выставив наружу только тонкую стройную ножку.
Так и хочется подойти и пальчики маленькие с ярким розовым лаком поцеловать. По одному. А потом выше, выше, выше…
Ловлю себя на том, что, словно маньяк, с расширенными зрачками изучаю ее фигурку, прикидывая машинально, как и в каких позах…
Да ну бл*!!! Ну вот чего это такое?
Старость, что ли, Серега? Бес в ребро? Пораньше напрыгнул?
Потому как седины в бороде пока вроде не намечается?
Быстро разворачиваюсь и выхожу. Пока одеваюсь, тихо, стараясь не греметь, размышляю, как поступить.
С одной стороны, утренний разговор необходим вроде как.
Татка — барышня пугливая и много думающая. Ее надо успокоить, привести к нужному знаменателю.
А с другой стороны…
Кто бы меня к этому знаменателю привел…
Не могу, ну вот совершенно же не могу на нее, такую сладкую, смотреть спокойно! С ума же схожу!
Особенно теперь, когда распробовал ее, понял, насколько она — то, что мне надо. То, чего я так ждал все эти годы, то, в чем нуждался и искал в других.
А оно — вот. Рядом все это время было.
Росло, росло и выросло.
Специально для меня.
И вот теперь, когда все уже между нами определённо, когда все понятно уже, мне по крайней мере, удержаться и не трогать это чудо? Уговаривать, что мне нельзя. Что нам пока нельзя.
Невозможно. Нереально.
Значит, надо менять планы.
Поеду-ка я пока в офис. В «Гетсби». Там всегда дел вагонище, успешно отвлекусь от своей налаженной личной жизни. Наберу оттуда Татке. По виберу, чтоб видеосвязь.
Может, в обед домой приеду.
Поцелую ее.
Везде.
Правильное решение.
Пока я раздумываю и принимаю правильные, взвешенные решения, слышится шорох в спальне, потом легкие шаги, и, развернувшись уже в прихожей, я вижу свою Татку, сонную, помятую, невыносимо милую и настолько же горячую. Она кутается в простынь, таращит испуганные растерянные глаза.
Бледная, пальчики нервно сжались на груди.
Я, как застыл в полусогнутом, натягивая кроссы, так и стою. Разогнуться не могу. Смотрю на нее. Она на меня.
Немая, бля, сцена.
А потом она нерешительно переступает босыми ножками по полу и спрашивает:
— А ты куда?
Я разгибаюсь и иду к ней.
Пока иду, выражение глаз меняется с растерянно-испуганного, на непонимающе-испуганное, но я не останавливаюсь.
Подхватываю ее за талию, наверно, неожиданно для нее, потому что Татка слабо ахает, сопит, упирается ладошками мне в плечи.
— Ты как? Будить не хотел…
У меня разбойно-хриплый голос, как у людоеда, славно пообедавшего своей несчастной жертвой. Не удивлюсь, если она вздрогнет. Сам пугаюсь, бл*.
— Я… Не знаю… — Она перестает упираться и скользит нерешительно пальчиками к шее, гладит затылок, чуть царапая ноготками. И это каааайф…
Я не могу побороть в себе желание потереться о нее, подставиться под ласку, как кот уличный, которого давно не гладили, а тут вот нашлась добрая душа и пригрела.
— Больно?
Мне понятно, что вопрос риторический.
Конечно ей, мать твою, больно! Конечно! Странно, если б не было больно!
— Чуточку… — смущается она, краснеет, прячет взгляд.
А я ее опять хочу.
Вот такую, нежную, смущенную, тихую и напуганную.
Так не похожую на ту Татку, что появилась за этот бешеный год нашего противостояния. И так похожую на ту, восемнадцатилетнюю, невинную и тихую девочку, с длинными волосами и несмелым взглядом.
Это странно, словно две женщины в одной. И обеих я хочу.
— Я на работу, Тат. Мне надо. А ты… Поспи еще.
— Нет… Мне на учебу же.
— Да какая учеба?
Она возится, пытаясь высвободиться, я аккуратно ставлю на пол, но не отпускаю. Наоборот, прижимаю сильнее, не удерживаюсь, скольжу губами по склоненной шее, по скуле, приподнимаю за подбородок, смотрю к глаза, шальные, влажные, манящие… Целую.
Она податливо льнет ко мне, раскрывает губки, нежная, такая нежная.
Обнимает.
Я нетерпеливо и жадно целую, уже не аккуратно, а жестко, грязновато. Мне хочется ее сожрать прямо здесь и сейчас. И вот честно, будь она хотя бы немного поопытнее, а не вчерашней девственницей, наплевал бы я на работу, затащил ее в постель и не выпустил, пока хотя бы первоначальный голод не утолил!
А тут только выдержка и спасает.
Татка тихо стонет под моим натиском, раскрывается, обнимает, я чисто машинально скольжу пальцами к ее промежности, трогаю, и она вскрикивает от боли. Это сразу остужает.
Приводит в чувство.
Ну ты и животное все же, Боец!
Вот просто зверь!
Никаких мыслей, одни блядские инстинкты!
Аккуратно отстраняю ее.
