ГЛАВА ПЯТАЯ,
в коей укрепляются родственные связи, накладываются чары, а кое-кто не отвечает на поцелуй
Женщина или любит, или ненавидит.
Третьей возможности у нее нет. Когда женщина плачет — это обман. У женщин два рода слез. Один из них — из-за действительной боли; другой — из-за коварства. Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом…
Генрих Крешер. Молот ведьм
Иван Иванович казался барышне Бобыниной легкой мишенью. Простодушный увалень, как она окрестила его про себя еще во время их той приснопамятной встречи в столице. Окрестила и забыла о его существовании. Потому что там, в Мокошь-граде, были кусочки и полакомей. Тогда… тогда Наталья Наумовна еще считалась завидной невестой, а Аркадий Наумович, любимый братец, не промотал все родительское состояние. Сейчас же, увы и ах, ей приходилось влачить жалкое существование почти приживалки. Дядюшка, которого при жизни родителей Бобынины на порог не пускали, племянников не обижал. Аркадий, стараниями господина Абызова, нес необременительную службу управляющего транспортной компанией, а саму Натали ожидало приданое в векселях и ценных бумагах, до поры до времени хранящееся в гнумском банке. Также Карп Силыч выкупил все закладные на мокошьградский дом Бобыниных, не позволив родовой недвижимости уйти с молотка, но переписывать его на родственников не спешил, оставив за собою. И хотя Натали прекрасно понимала, что, не осторожничай дядюшка, Аркадий сызнова заложил бы дом, да и от приданого отщипнул уже неоднократно, чувствовала себя оскорбленной. Она достойна лучшего! Она — Бобынина! Имена ее предков стоят в Бархатной книге дворянских родов. А чем может похвастаться Абызов, кроме несметных богатств и того прискорбного факта, что некогда заморочил голову ее сумасшедшей тетке? То-то же. Он, плебей, счастлив быть должен от того только факта, что оплачивает содержание бобынинского дома (жалованья Аркадия на это не хватило бы), да ручки ей целовать, что согласилась за невоспитанной Фимкой присматривать.
Хамка! Деревенщина! Все старается приличную барышню из себя изобразить, но кровь — не водица, ничего у нее не получается. Дядюшка, купчина скудоумный, только что пылинки с кровиночки не сдувает. Все желания Серафимы с детства удовлетворяются. Ни в чем ей отказа нет. Впервые Натали познакомилась с кузиной, когда той взбрело в голову учиться. Десять лет ей, прыщавой толстухе, только исполнилось. Такой Натали ее и запомнила, колобок на ножках, постоянно что-то жующий. Модные дорогие наряды смотрелись на Фимке чудовищно, слишком густые волосы топорщились, выбиваясь из прически, а руки постоянно пестрели чернильными пятнами. А еще кузина обожала читать, щедро обсыпая страницы книг крошками от пирожков и ватрушек. Прогостила тогда в столице Серафима недолго. Господин Абызов, ко всему в жизни подходивший основательно и с размахом, отправлял доченьку в заграничный пансион, и Мокошь-град послужил лишь промежуточным пунктом в долгом путешествии.
Натали тогда, помнится, расстроилась, что ей дядюшка пансионов не организовывал, а, напротив, заточил в доме, окружив нанятыми гувернантками и выписав из провинции пожилую тетку по материнской линии, старую деву, которая должна была проживать с барышней Бобыниной до совершеннолетия последней.
— Возраст у тебя, Наташенька, неподходящий, — сообщил сей фанфарон, восседая на хозяйском месте за столом в ее, Бобыниной, доме. — Девятнадцать годков тебе скоро, невеста совсем, а там школа для девочек.
Простодушная Фимка, с обожанием относящаяся к новоявленной сестрице, уже успела поведать той и про строгие нравы заграничного пансиона, и о том, что самой ей сначала по возрасту отказали, ибо нижний предел для воспитанниц — двенадцать лет. Но батюшка, уважив дочернее стремление, вызвал в Загорск экзаменаторов, которые знания барышни Абызовой оценили лестно и разрешение на обучение дали. Поэтому Натали на дядюшкины слова обиделась бесповоротно. Захотел бы, устроил бы и ей обучение. А когда через четыре года Серафима с позором вернулась на родину, испытала ни с чем не сравнимое злорадство.
Неладное там что-то приключилось, настолько, что никаких денег и связей не хватило Абызову, чтоб дело замять.
Однако насладиться справедливостью сполна не получилось. С чужбины вернулась совсем другая Серафима. Куда только подевались ее круглые щечки, ее прыщи, ее неловкость и косолапость? В четырнадцать лет барышня Абызова приобрела четкие черты лица, пухлый рот, родинка возле которого смотрелась эффектно, чистую белоснежную кожу, точеные плечи и талию, которую мог бы обхватить руками не самый крупный мужчина. А еще она приобрела дуэнью Марию, которая теперь находилась при ней неотлучно.
— Она из наших, из загорских, — сообщила Серафима, представляя Маняшу, — батюшка меня сопроводить не смог, поэтому…
Она махнула рукой, предлагая кузине додумать фразу самостоятельно. Натали заметила, что по коже Серафимы везде, куда мог коснуться взгляд, змеятся почти совсем затертые, но различимые следы рун: от кончиков пальцев к запястьям, скрываясь под манжетами, на ключицах, шее, подбородке, даже на мочках ушей и…
— Мне обещали, что через месяц ничего заметно уже не будет, — сказала Серафима, закутываясь по уши в шаль.
— Кто обещал?
— Те арасские маги, что их на мне рисовали. Совсем худо мне было, Наташенька…
Тут уж Наталья Наумовна объяснила наглой девке, кто в доме хозяин, как ее называть, да что пристало приличной барышне, а что нет.
Серафима поникла, схватила за руку Маняшу, которая во время их разговора буравила Бобынину злым взглядом.
Прогостила она в Мокошь-граде неделю, успев скупить в лавках все запасы пудры, чтоб маскировать свою дикарскую раскраску, получить дюжину любовных записочек, которыми ее буквально засыпали все особы мужеского полу, допущенные в дом, стать причиной дуэли меж горячим горским князем (фальшивым, как вскорости выяснилось) и юным корнетом императорского полка и довести Наталью Наумовну Бобынину до истерического припадка. А потом уехала вместе со своей Маняшей и тремя сундуками книг, которые, оказывается, тоже приобретала в немалых количествах.
Натали облегченно выдохнула и вернулась к прежней жизни, о кузине не вспоминая. На горизонте маячил бравый военный и еще пара-тройка неплохих вариантов, сладких и запретных. Замуж Наталья Наумовна не торопилась, здраво рассуждая, что после замужества дядюшка умоет руки, ограничившись приданым и отдаст ее на волю супруга. А уж какова может быть эта воля, можно было предположить на примере любезного братца. Сумма, сколь приятной она ни была, в неумелых руках истает вешним снегом, а для поддержания теперешнего образа жизни требуются регулярные финансовые поступления. Натали, вслух истово презирающая деньги, цену им знала. Ах, с большим удовольствием она взяла бы себе не мужа, а отца, такого, как Карп Силыч Абызов, только дворянина. Но это, к сожалению, было невозможно.
Однако годы текли как вода. Двадцать семь, и вот она уже старая дева. Дядюшка в письмах все настойчивее намекал, что пора бы под венец. На Аркадия, к слову, никто давления не оказывал. Холостяк за тридцать — обычное дело, барышня же под этот возраст — попрание основ и приличий.
