— Ладно, букашечка. — Рука Мамаева, уже опустившаяся в карман за гривенником, там и осталась. — Какие-то отличия в том теле быть, наверное, должны. Но это совершенно точно не то, что сможет определить человек неподготовленный. Когда-то навов находили по рудиментарным отросткам, наверное, чем-то похожим на хвосты, либо по чешуйкам, проросшим сквозь кожу. Но это было давно.
— Они меняются?
— Как и все мы. — Чародей все же достал монетку и задумчиво покрутил ее в пальцах. — Они хладнокровные. Не в фигуральном смысле, а фактически.
— В приказе градусник имеется? — деловито спросила Геля. — И у кого температуру измерить? У поддельной Манящи или у исходника? Это качество к телу привязано или к сущности?
— Какие вопросы толковые, — восхитился Эльдар рассеянно. — И как их много! Холодно ей должно быть, няньке, а барышня Абызова горячая…
— Вчера Серафима жаловалась, что озябла. Удивлялась еще этому факту.
— А еще говорила, что Маняша в горячке мечется.
— И что из этого следует?
— Что кое-кто пожадничал и чуть не лопнул от чужой горячей силы.
Геля встревожилась:
— Это опасно?
— Не для Серафимы. — Мамаев улыбнулся слегка мечтательно. — Там, букашечка, такие бездны, что никому не исчерпать.
— Перфектно! Тогда мне достаточно присматривать за барышней Абызовой, своей осведомленности не выказывая.
Евангелина Романовна выдвинула на центр стола кружку с «паразитическими» денежками:
— За обед сегодня я заплачу. Засим борьба с паразитическими словами объявляется проигранной. А ежели кому наши слова не нравятся, так это не наше дело.
Эльдар Давидович это решение горячо поддержал, и они в четыре руки принялись за подшив оставшихся документов, чтоб до обеда закончить эту неприятную работу.
Какое отвратительное было утро! Никогда еще не было мне так плохо, ни разу в жизни. Сама виновата, чего уж себе врать. И дело было не в похмелье, его-то, стараниями Болвана Ивановича, у меня как раз не наблюдалось. Сердце болело, или душа, или самомнение, обломки которого так больно царапали сейчас и душу, и сердце.
Вчера Иван, не слушая возражений, забрал меня от сыскарей, засунул в коляску, устроился рядом со мной. А я, смелая и веселая, прильнула к нему. Дура! С поцелуями еще полезла. Зорин меня отодвинул, велел кучеру трогать.
— Гаврюша! — заорала я. — Собачечку мою забыли!
— Авр-р, авр-р, авр-р-р… — Гаврюша выбрался из корзины, которую, оказывается, чародей успел поставить у меня в ногах.
— Трогай, — повторил Зорин погромче и подхватил кривоногое нечто, ласкающееся, как это только что делала я.
— Эльдар Давидович его заколдовал, — пояснила я с непонятной гордостью. — Еще и моей силы зачерпнул.
— Эльдар? — недоверчиво переспросил Иван Иванович. — Ему на этот фокус силы недоставало?
— Фокус?
Зорин покачал головой и собачечка в его руках стала пухнуть, раздуваться на манер кузнечных мехов, а когда перестала помещаться в коляске, чародей подбросил ее вверх. Раздался хлопок, будто собачечка лопнула, и сонный кот Гавр взмыл к облакам, мощно взмахнув крыльями.
— Красавец какой вырос, — проводил Иван взглядом его полет.
— Фокусу этому меня обучишь?
Зорин улыбнулся холодно:
— У вас, Серафима Карповна, обучателей и без меня довольно. Попросите господина Мамаева, например.
— И попрошу. — Насупившись, я принялась смотреть на закованную льдом Мокошь в обрамлении фонарных огоньков.
Коляска неторопливо катилась по набережной.
— Сейчас я вас на Голубую улицу доставлю, а на будущее попрошу более…
— Господин Мамаев, в отличие от прочих знакомых мне чародеев, кавалер предупредительный.
— Ты желаешь во мне ревность вызвать? — Иван взял меня за плечи и повернул лицом к себе. — Хочешь, чтоб я тебя к Эльдару ревновал?
— А ты высокомерно считаешь, что во всем его превзошел? — От злости у меня даже губы дрожали. — Думаешь, господин Мамаев моей страсти недостоин?
— Ее страсти, — пробормотал чародей раздражено, — подумайте только, ее страсти…
Он быстро и зло поцеловал меня:
— Твоя страсть всего лишь…
Еще один поцелуй.
— Эльдар мне друг, и никакая страстная девица…
Он не мог закончить ни единого предложения, потому что каждое из них прерывалось моими губами.
Стало жарко, поток жидкого огня хлынул по позвоночнику. Ласки Ивана становились все настойчивее. А я… Я от него не отставала.
— Ты пьяна, — сказал чародей, — мы не можем, это неправильно.
Он щелкнул меня по кончику носа. Хмельной морок из головы моментально исчез. Я, тяжело дыша, с ненавистью посмотрела в васильковые глаза.
— Не можем, конечно же не можем! Порочная девица тебя недостойна.
— Погоди, бешеная, ты все не так поняла.
Но меня было уже не остановить. Я закричала, подняв лицо к небу:
— Гавр! Ко мне! — И в следующее мгновение взлетела, поднятая мощными лапами своего питомца.
Сверху мне было видно и ледяную Мокошь, и цепочку фонарей, и удаляющуюся от нас коляску с испуганным кучером и застывшим статским советником Зориным.
— Хороший мальчик, — похвалила я Гаврюшу, когда мы приземлились на балкон бобынинского дома. — И ненужно нам тебя больше в кракозябру обращать.
Гавр со мной согласился. После того как горничные впустили нас в спальню, он завалился на кровать и заснул, а я еще долго плакала и страдала.
Завтракать не спустилась, велев принести мне кофе в постель. Вместе с кофе явилась бледная «Маняша».
— Что за кулончик? — спросила она, заметив мамаевскую подвеску в вырезе ночной сорочки. — Не припоминаю я его.
— Эльдар Давидович вчера подарил, — покраснев слегка, ответила я честно. — Ты здорова уже, нянюшка?
— А губы-то припухшие, а глазки-то заплаканные. Тоже Эльдар Давидович постарался?
— Он, представь себе, князь.
— Представляю, этих басурманских князей в столице хоть косой коси, кто в Мокошь-град со своих гор переберется, сразу князем становится. Кстати, о князьях. Вечером его сиятельство с визитом отметился, даже я до гостиной доковыляла, на его кудри полюбоваться.
— И чего?
— Да ничего. — Она повела рукой, указывая на розовый букет в вазе.
— Велю Мартам унести, — решила я. — Записку не оставил?
— Нет. Сокрушался, что ты корреспондировать с ним не желаешь.
Я глотнула кофе, почесала за ухом Гаврюшу:
