– Ты не купался, а замерз.
И правда. В самом деле, что происходит? Раздались крики, их как будто относило ветром. Кто кричал?.. Ева отошла чуть в сторону, чтобы взять пачку крекеров к аперитиву. Внезапный грохот заставил их вздрогнуть. Бурое облако сомкнулось, накрыв свечение над головой Грега. Он с криком задрал голову, закрывая лицо руками. Разверстая пасть зеленого фургона, сорвавшегося с утеса, расплющила его.
* * *
Из двадцати четырех букв, остававшихся в его распоряжении, за вычетом исчезнувших «к» и «о», пропала еще одна – «м». Уцелели только двадцать три.
– Маленькая фея пришла будить тебя!
Грег резко просыпается. Жалюзи, слепящий свет. Ева открывает рот, но он успевает вставить:
– Ну как, пришло вдохновение?
Она прищуривается: он снял слова у нее с языка; потом, не настаивая на своем, скрывается в холле. Литературный вызов сводится ко сну, от пробуждения к пробуждению: еще одна буква под запретом. Поле свободы сжимается, Грег хватается за голову: он что – сходит с ума? Попал в ловушку адского кольца? Этакий день сурка с неизменным пробуждением ровно в четыре? Он идет к окну, ослепленный жалящим летним солнцем. Ева устраивается в машине, очки на носу, босые ноги высунуты в окно. Грег топчется на месте, он не сядет в лодку, останется на вилле, в безопасности, до семи вечера. Он объясняет Еве, что ему очень жаль, но его тошнит, – вероятно, не стоило есть мясо на обед, поездку придется отменить. В четверг, честное слово, он наверстает упущенное. С грустным видом она соглашается, и он, поморщившись, помогает ей убрать байдарку в гараж.
Она возвращается к своему приключенческому роману, он остается в кабинете, со спущенными жалюзи, мрак сплошной, глаза, прикованные к тексту, скользят по строчкам. Он размышляет о запретных буквах из снов, все острее ощущая, что лишен свободы, находится в заточении. Потом он трогает наутилус, его совершенную спираль, перед глазами встает ярко-зеленый автомобиль, не вписавшийся в поворот, вытолкнувший его из жизни, тогда как Ева избежала худшего.
В фургоне кто-то был. Парень, которому предстояло погибнуть. Что, если в 19:00 там, вверху, на трассе D914, назревает трагедия? Грег смотрит на электронный будильник: 18:10. Он предупреждает Еву, что едет в город – ему нужен аспирин, – и выезжает на асфальтовую ленту, направляясь на юг. Россыпью случайных кадров на виражах мелькают желтые языки кустарника, зеленые зубцы саванны, лазоревая синь. Скалы танцуют вдоль моря. Вон там, внизу, переливается на солнце последний город перед границей с Испанией, как дикий зверь, поедающий добычу. Грег вжимает педаль газа в пол, еще, ему хочется вырваться на простор. Стремительно проносятся пейзажи, виллы, люди. D914 поднимается спиралью, крутые повороты, тошнота, плавятся шины. Он добрался до того опасного виража, почти у вершины, за четверть часа до фатального момента. Припарковался за предохранительным барьерчиком, вылез из машины и, вытянув шею, стал вглядываться в пустоту – прямо над их райским уголком.
Похоже, он сходит с ума: там, на воде, синяя байдарка, их байдарка, и они с Евой налегают на весла. Чуть поодаль виднеется другая байдарка. И еще один невидимый желтый челнок, ближе к Баньюльсу… Другие пары, другие Грег и Ева, балансирующие на грани сна. В его голове проносится: «спираль», «бесконечность», «вечность»; он смотрит в пустоту, вцепившись в траву. Ступор. Он тоже там, внизу, сидит на прибрежной гальке, разжигает огонь. Ева вскрывает пачку крекеров.
Он выпрямляется и тотчас пошатывается при виде зеленого фургона, который на полной скорости входит в вираж. Тот, другой, смотрит в окошко автомобиля на него, запоздалый аватар в поисках истины, идеальный двойник, который не чувствует, как машину заносит на асфальте, сильно сдает вправо, чтобы не ударить серый внедорожник, идущий по встречке. Старый фургон разворачивает, и он скатывается вниз по склону. Грег успевает крикнуть, перед тем как машина и тот, другой, внутри, пикируют ему прямо на голову и исчезают в небытии. 19:00.
* * *
К убитым буквам присоединяется «а». Теперь нет ни «к», ни «о», ни «м», ни «а». Осталось всего двадцать две буквы.
– Маленькая фея пришла будить тебя!
Бред. Пот. Жалюзи, слепящий свет. Вдохновение. Запретная буква. Еще одна.
Зловещая судьба. Едва проснувшись, Грег приходит в отчаяние, он не в состоянии думать, запретные буквы лишают его сил, сжигают чувства. И рассерженная Ева кричит что-то с улицы. Он встает, пошатываясь идет к окну, он опустошен, энергия на нуле. С трудом делает вдох. Ева в одиночку волочит лодку по траве меж виноградных лоз. Последним отчаянным жестом Грег опрокидывает лилию, разбивает бокал с теплым вином, спотыкается о кресло, не может издать ни свиста, ни шепота – только лечь и вырубиться. Вспыхивает свет, обволакивает его; что ж, он в порядке, он готов, его дух наконец-то свободен, взгляд устремлен в расширяющийся тоннель.
* * *
К—О—М—А
И все же Грег еще боролся, Ева чувствовала это. Он был почти на грани, это показывали приборы. С каждым часом он, пленник собственного тела, все глубже погружался в темноту. В больничной палате она отчаянно вскрикнула, узнав о его смерти. Автокатастрофа, множественные травмы, ее жених не выжил. Буква за буквой в голове Евы сложилось: Грег не выкарабкался. Он отправился в их рай.
Двойное «я». В поисках тела
Тень застыла посреди комнаты, руки опущены вдоль тела, в правой зажат нож с черным лезвием. Ей хотелось бы так и стоять здесь молча, глядя на эту кровать, которая десятки, сотни раз отражается в больших зеркалах, хотелось бы вновь и вновь наслаждаться этой минутой. Но ярость берет верх. Тогда тень решительно устремляется вперед и бросается на постель, как леопард, настигающий свою добычу. Черное лезвие легко входит в кожу, в плоть, а теплая ярко-красная жидкость медленно растекается по шелковой простыне.
Что-то носилось в воздухе, когда Элали садилась за свой рабочий стол, заваленный грудами бумаг. Такого рода напряженное спокойствие ощущается в море перед надвигающимся штормом, который скоро сметет все на своем пути.
Ураган разразился в 8:47 хмурым осенним утром. Он воплотился в одном-единственном плохо выбритом мужчине лет сорока с темными растрепанными волосами и тяжелыми набухшими веками, прикрывавшими один голубой глаз и другой серый. Его правая рука и воротник мятой бежевой рубашки, вылезающей из брюк, были выпачканы бурой засохшей кровью. Этого человека сопровождал Эрве Мандриё – полицейский и, хочешь не хочешь, ее, молодого лейтенанта полиции, коллега.
– Он не захотел мне ничего сообщать, желает говорить только с офицером уголовной полиции.
В этом человеке не чувствовалось никакой агрессии. Руки у него нервно подрагивали, и оттого его вытянутый силуэт и весь облик производили какое-то тягостное впечатление.
– Отлично. Садитесь.
Принятым у них жестом она попросила Эрве подождать в коридоре. Мужчина пододвинул к себе стул и сел. Он явно не знал, куда девать руки, и положил их на колени. Элали приняла более непринужденную позу – подперла подбородок кулаками и подалась вперед. Ее взгляд скользнул по незнакомцу и задержался на одном его глазу – на сером. Оттого что глаза у него были разного цвета, ей стало как-то не по себе.
