– Я специально калечила себя, чтобы тебя отыскать. Что ж, ты действительно угодил прямо в пасть зверя.
Перепутье
Иногда он брал его с собой в лес, и они шли до тех пор, пока не распухали пальцы ног, волдыри на них лопались, а ступни начинали кровоточить, и тогда он говорил:
– В эту сторону бежать тоже не удастся: там, за деревьями, другие деревья, а за ними еще и еще, ты до конца жизни не выберешься. Ты, конечно, попробуешь сбежать, но я не стану на тебя сердиться. Это нормально. Ты поймешь, что я тебе не вру.
А на обратном пути он брал его на руки, помогал, прижимал к себе, твердил, что рано или поздно все у них наладится, весной они вдвоем будут ловить форель или собирать первые ягоды, а летом пойдет черника, – словом, они воспользуются всем, что предложит им природа, а у нее есть что предложить.
День за днем ребенок, наплакавшись, задавал вопросы, но мужчина не отвечал, он был слишком занят: колол дрова, охотился с луком на дичь, а потом дотемна разделывал ее, коптил и солил, словно времени у него было в обрез, того самого бесконечно тянувшегося времени, каждый час которого казался мальчику столетием. Закончив работу, мужчина возвращался в дом грязный, усталый и вновь заводил разговор о том, что зима будет суровой и долгой, что нужно все предусмотреть, ведь и природа, и Бог – они не знают жалости. Стоило ему заговорить о Боге, святых и ангелах, как он вдруг опять принимался колоть дрова, повернувшись спиной к лачуге и печально поглядывая на ели, чья хвоя уже поблескивала в ожидании бесконечных холодных месяцев.
Ребенок скучал по отцу, но со своей тоской уже свыкся. Он плакал: то потихоньку, накрывшись одеялом с головой, то в открытую, когда мужчина уходил на охоту и запирал его в каморке без окна. Дни текли, и каждый следующий был таким же бесцветным, тихим и бездонно-пустым, как предыдущий, и каждый день ребенок бросал в пакетик рисовое зернышко – из той горсти, что зачерпнул из мешка со съестными припасами. Он считал рисинки, пересчитывал, бросал их о стену, словно играл в шарики, выстраивал, как костяшки домино, даже говорил с крошечными зернами, называя каждое по имени, будто школьного приятеля, друга по летнему лагерю или даже соседа по тюремной камере.
На пятьдесят втором рисовом зернышке он впервые обнаружил, что дверь его каморки приоткрыта. Сначала он не посмел толкнуть ее и ждал в своих четырех стенах, когда мужчина вернется после обычного утреннего обхода и, как обычно, придет за ним. Дровяная печь в жилом помещении раскалилась докрасна, окна от благодатного тепла запотели, и, разглядев, что за стеклом все затянуто серой пеленой, ребенок понял, почему его не стали запирать: лес накрыло плотным снежным покровом – глубоким, тяжелым, холодным, такой обжигает легкие и каждый шаг делает мучительным. Все кончено, четвертой попытки сбежать не будет. Мальчик вернулся в свой закуток и проплакал до самого вечера. Мужчина ни словом не упрекнул его.
– Зима пришла раньше, чем я рассчитывал. Прокормиться будет непросто, но как-нибудь справимся. Ты почувствовал силу осени, теперь увидишь, как прекрасна весна. Все ее краски, первые ростки, цветы…
И когда он говорил об этом, о красках весны, о прелести дня и звездной ночи, о животных и растениях, ненависть отступала, мальчик чувствовал, что этот мужчина, если присмотреться, тоже вполне может быть чьим-то отцом. Но когда однажды он спросил его: «А лето, это как?» – тот резко ответил, что никогда не надо заговаривать об этом, лето он ненавидит, это время года приносит лишь смерть. Летом все, едва родившись на свет, умирает. С этими словами он хлопнул дверью, и мальчик больше никогда не заговаривал о лете. Но думал о нем постоянно и каждый раз снова видел черные глаза мужчины в тот миг, когда слова осколками битого стекла вылетали из его рта.
В следующие недели мальчик свободно слонялся по хижине, один, задумчиво останавливаясь перед столом, ящик которого мужчина всегда запирал на ключ, но каждый день снова открывал. Мальчик подбрасывал в печку дрова, заводил стенные часы, перечитывал – сначала «Моби Дика», потом «Белый Клык», а потом опять, но в другом порядке. Он даже мог открыть входную дверь и вдохнуть свежий воздух. За порог он, конечно, не выходил, но отчетливо видел, что следы мужчины всегда уходят в одну и ту же сторону, налево от хижины, туда, куда он никогда не брал с собой мальчика. Тот мечтательно прикидывал: если дорога в самом деле существует, вдруг она пролегает там?
Вздрогнув, он затворил дверь и представил, как снова увидит отца. Первым делом они бы вместе отправились к Дженни съесть по бургеру с кетчупом и тертым сыром, которым он посыпал бы горячий поджаренный хлеб. У Дженни лучшие в мире бургеры. Ребенок сглотнул слюну, задрал свитерок и убедился, что здорово исхудал. Бока напоминали валявшиеся за хижиной оленьи ребра, и ему показалось, что шрам справа, там, где почка, побелел и вроде стянулся.
Так что же делать? Дожидаться лучших дней? Но силы убывают. Бежать из этой снежной крепости прямо сейчас? В такой мороз? Немыслимо. Мужчина, он большой и сильный, он читал книги по выживанию, может долго бежать без устали, ориентироваться на местности, просто по мху на деревьях. А он, что он знает о лесе, о природе? Ведь ему знаком лишь клочок зелени перед больницей, где все эти годы, до пересадки почки, ему трижды в неделю специальными приборами очищали кровь, чтобы он не умер.
Часть заготовленного и вполне хорошо просоленного мяса протухла уже к концу осени. Мужчина все не мог понять, почему так вышло. «То ли какая-то бактерия, то ли чертов микроб. Ничего не поделаешь. Главное, чтобы хватило лекарства. Курс лечения для тебя гораздо важнее, чем мясо». Так что они ели красную, белую и зеленую фасоль, кукурузу, говяжью тушенку и консервированные сосиски, пока от этой еды их не начинало тошнить. Каждый раз, проглатывая очередную капсулу с лекарством, мальчик спрашивал себя, откуда у мужчины все эти упаковки с препаратами, подавляющими процессы отторжения. Он что, врач? Хирург? А может, ограбил аптеку? Однажды, оставшись один, мальчик выложил на стол все упаковки и принялся считать. Он несколько раз перепроверил, по всем подсчетам выходил один и тот же результат: лекарств хватит только до июня.
Но июнь еще далеко. Зима свирепствовала вовсю. Небо становилось все тяжелее и темнее, и свинцовый покров подступал к самому порогу. День ото дня лес сжимался. Лишенные притока кислорода стволы деревьев становились все тоньше. Звери попрятались: ни оленей, ни птиц, ни кабанов не было видно, белки и те скрылись. В пустоте зловещей опрокинутой чаши, однородно серой, не было ничего, только эта лачуга, сюда никто не сможет добраться: ни прохожий, ни спасатель, ни полицейский.
Мальчику страсть как хотелось узнать, куда исчезает мужчина – каждый раз, часа на два, на бледном и заледеневшем рассвете. И вот однажды утром, ничем не примечательным, он дождался, когда черная точка затеряется среди стволов деревьев, и, туго зашнуровав ботинки, застегнув куртку, точно подошедшую ему по размеру – чужая одежда сидела на нем как влитая, – двинулся за ним, стараясь, чтобы его мелкие шаги совпадали с размашистым взрослым шагом. Снег скрипел под ногами, промерзшие почерневшие пальцы, сжатые в кулак, простреливало болью. Из носа текло, в тумане слезились глаза, холод пробирал до костей, и ребенок не осмелился сойти с проложенного пути и ринуться куда глаза глядят, лишь бы подальше от своей тюрьмы.
