Часть того, о чем я рассказываю, я своими глазами не видела, но передаю вам историю такой, какой услышала ее сама, в третьем лице, как если бы вы читали роман. Я столько прочла этих романов тем, кого любила…
Все началось с первого дня нового тысячелетия. Пресловутая ночь, когда огни фейерверков озаряли небо, все орали от радости, в то время как цветы времени уже увядали. Где-то пробила последняя доля секунды, обозначив начало конца нашего человечества.
В тот день я и умерла, уже так давно.
* * *
В клинике Гейзенберга ближе к полуночи 31 декабря 1999 года готовились пережить исторический момент: Мари Пастер, старейшая представительница рода человеческого, готовилась отойти в мир иной. Эта француженка в свои сто двадцать девять лет, восемь месяцев и двадцать четыре дня оставалась вне конкуренции, поскольку ее правопреемник, китаец, был мальчишкой всего ста двадцати одного года от роду. Мари, доброй бретонского крови, родилась одновременно с Лениным – в ту эпоху, когда Диккенс отправился к праотцам. Вечером в день ее рождения, дабы согреть хрупкое воробьиное тельце, ее положили в еще теплую хлебопекарную печь. А еще в тот год дирижабль перевез первую почтовую открытку.
Мари пережила голод, эпидемии туберкулеза и кошмарную испанку 1917-го. Она прошла через две мировые войны и изъездила весь мир вдоль и поперек. Любительница приключений, она жила в Сибири, в Скалистых горах и в канадских лесах по соседству с волками, в полной независимости, совершенно ни от кого не ожидая помощи и наслаждаясь охотой и рыбной ловлей. Она повесила свой рюкзак на гвоздь только в семьдесят девять лет, чтобы получать удовольствие от общения с детьми и внуками, не забывая и о радостях хорошей кухни. За три месяца до того, как впасть в кому, она еще подкрашивала губы, не расставаясь с тюбиком помады. С восьмидесяти лет, когда она взяла за правило выпивать стаканчик вина в день, она опустошила более трех тысяч бутылок бордо.
Но на этот раз конец был близок. Мари оставалась без движения уже десять дней, а серьезная тревога поднялась около девяти вечера в канун Нового года. Ее сердце остановилось на три секунды, а потом само забилось снова, как старый дизель. Мари продолжала бороться – свидетельством тому была мозговая активность, – но врач был уверен, что она вознесется на небеса в эту особенную ночь, когда сменяются год, век и тысячелетие. В 2000 год.
Вокруг нее собрался немногочисленный кружок родственников. Ее долголетие взяло верх над двумя ее детьми и пятерыми внуками, умершими уже давно, как и над несчастным покупателем, которому она продала свой дом на условиях пожизненного пользования тридцать лет назад. Клер, ее сорокалетняя правнучка, стояла у ее изголовья вместе со своим мужем Рафаэлем.
Клер в тот вечер дежурила в родильном отделении, находившемся двумя этажами ниже: она помогала производить на свет младенцев. Свою прародительницу она всегда знала такой: с лицом, изборожденным глубокими белыми морщинами, наполовину глухой и слепой, после ста двадцати лет неспособной передвигаться, а в последние месяцы жизни еще и неспособной самостоятельно есть и пить. Эти неудобства, однако, не помешали престарелой даме похоронить за последние девять лет половину постояльцев своего дома для престарелых.
Всякий раз, когда Клер видела, в каком состоянии ее прабабушка, она задавала себе одни и те же вопросы. Зачем продолжать жить в подобных обстоятельствах? Почему Мари так упорно не хочет покидать землю? Разве не достаточно она пожила? Почему их, ее и Рафаэля, дочь Ариана, которой едва исполнилось семь лет, страдает лейкемией в последней стадии, подлой болезнью, которая унесет ее через несколько недель, а у этой дряхлой женщины, которая лежала перед ней, едва дыша, никогда не было и тени метастазов?
Словом, в уход Бессмертной Ба, как ее любовно именовали, уже давно не верилось. Иногда даже казалось, что Богу надоело играть в кости и Он забыл старуху где-то на уголке стола для блек-джека. И однако – чтобы не сказать «наконец» – ее неистощимое сердце в последний раз сократилось в 23 часа 57 минут. Ее грудь опала, энцефалограмма показала прямую линию. Все было кончено.
Клер не заплакала, она только осторожно и уважительно высвободила свою руку из еще теплых пальцев прабабушки. Какая-то часть ее, возможно большая, погрузилась в печаль, зато другая испытала облегчение при мысли, что больше не придется платить свою месячную долю за дом для престарелых инвалидов. Собственные банковские счета Бессмертная Ба давно опустошила. Клер сможет потратить эти деньги на Ариану, хотя малышка, лежащая в палате этажом ниже, уже никогда не выйдет из клиники.
Почему мы вовсе не равны перед лицом смерти?
– Ей наверняка хотелось попасть в новое тысячелетие, – сказал врач. – Она не дотянула всего каких-то пять минут столь насыщенной жизни. Давайте немного подождем. Если вы не возражаете, в свидетельстве о смерти я поставлю 00:01. Таким образом она перекроет три века. Просто невероятно.
И они подождали. Стрелки стенных часов над дверью сошлись на двенадцати. Электронные часы на всех возможных приборах одновременно показали 00:00. Кто-то робко проговорил: «И все-таки с Новым годом!»
И верно, они уже в 2000 году… Все ждали его, побаивались, и вот оно здесь, новое тысячелетие, полное надежд, хотя оно и не внесет особых изменений ни в их существование, ни в трагическую судьбу Арианы, ни в смерть Мари. Разве это не просто галочка в хронологической таблице? Абстрактная придумка человека, чтобы отметить свое мимолетное пребывание на Земле?
Внезапно кривая прибора, соединенного электродами с черепной коробкой, показала мощные сигналы активности. Электрическая буря продлилась четыре или пять секунд, словно мозг отказывался сдаваться без борьбы. Но синий лучик снова вернулся к горизонтальной прямой. В палате все присутствующие, казалось, замерли во времени, затаив дыхание. Врач огляделся вокруг. Мониторы, лампы…
– Что это было? – спросил Рафаэль.
– Наверняка что-то связанное с переходом в двухтысячный год. Тот самый пресловутый баг, компьютерная ошибка, вы наверняка об этом слышали. Возможно, информационная или электронная начинка этих машин дала сбой на несколько секунд, но все вроде пришло в норму.
Через две минуты после полуночи, в тот момент, когда доктор Баржавель направился к аппаратам, собираясь их отключить, сигналы появились вновь. Кривые, отражающие мозговую активность, приобрели устойчивую форму. Электрокардиограмма задвигалась. Диастола, систола, бум, бум, сердце перешло на шестьдесят сокращений в минуту. Перламутровой белизны губы чуть разошлись и раздалось тихое шипение воздуха, проникающего в трахею. Как бы невероятно это ни выглядело, старые легкие приступили к вентиляции.
Мари Пастер не открыла глаза, но, если верить аппаратам, она была вполне жива. Ее ошеломленные родственники переглянулись: черт возьми, даже скончавшись, прародительница по-прежнему упорно цеплялась за жизнь, а значит, продолжится их хождение в клинику, в эту палату, пропахшую смертью и выделениями – всем тем, что они ненавидели и что напоминало им о собственной бренности.
