Из конторы я пошел в «Кафе Готэм» пешком – вышел в П часов
15 минут. Я пришел загодя ради собственного душевного спокойствия – иными
словами, чтобы удостовериться, что кафе находится именно там, где сказал
Хамболд. Я – такой и был таким всегда. Диана, когда мы только поженились,
называла это моей «одержимостью», но, думаю, под конец она разобралась. Я
скрепя сердце полагаюсь на компетентность других людей, только и всего. Я отдаю
себе отчет, что такая черта характера способна действовать на нервы, и знаю,
что Диану она доводила до исступления. Но только она словно бы так и не поняла,
что мне самому эта черта не так уж приятна. Однако в чем-то меняешься быстро, в
чем-то – медленно. А кое в чем не меняешься вовсе, как ни стараться.
Ресторан находился точно там, где сказал Хамболд, о чем
свидетельствовала зеленая маркиза со словами «Кафе Готэм» на ней. На зеркальных
стеклах – белый силуэт города. Он выглядел очень нью-йоркским и вполне
заурядным – просто один из примерно восьмисот дорогих ресторанов, втиснувшихся
в центр города.
Найдя место встречи и временно успокоившись (то есть в этом
отношении; мысль, что я увижу Диану, держала меня в жутком напряжении, и мне
отчаянно хотелось закурить), я свернул на Мэдисон и пятнадцать минут бродил по
галантерейному магазину. Просто рассматривать витрины снаружи было нельзя: если
Диана и Хамболд подъедут с этой стороны, они могут меня увидеть. И Диана,
конечно, узнает меня даже со спины по развороту плеч и покрою пальто, а этого
мне не хотелось. Мне не хотелось, чтобы они знали, что я приехал загодя. Ведь,
казалось мне, в этом можно усмотреть просительность, даже жалкое заискивание. А
потому я вошел внутрь магазина.
Я купил совершенно не нужный мне зонтик и вышел на улицу
ровно в полдень по моим часам, зная, что переступлю порог «Кафе Готэм» в 12
часов 5 минут. Заповедь моего отца: если тебе нужно быть там, приходи на пять
минут раньше. Если им нужно, чтобы ты был там, приходи на пять минут позже. Я
достиг того состояния, что уже не знал, что кому нужно, и почему, и как долго,
но отцовский завет, кажется, предлагал наиболее безопасный вариант. Если бы
речь шла только о Диане, думаю, я вошел бы туда точно в назначенное время.
Нет, вероятно, я лгу. Наверное, если бы речь шла об одной
Диане, я бы вошел в 11 часов 45 минут, сразу, как приехал, и подождал бы ее в
зале.
Несколько секунд я постоял под маркизой, заглядывая внутрь.
Зал был ярко освещен, что я одобрил. Не терплю темные рестораны, где не видишь,
что ты ешь и что пьешь. Белые стены с бодрящими импрессионистическими
рисунками. Понять, что на них изображено, было невозможно, но это не имело
значения: их спектральные цвета и широкие штрихи действовали, как визуальный
кофеин. Я поискал взглядом Диану и увидел у стены примерно в середине длинного
зала женщину, которая могла быть ею. Определить точнее было трудно, так как она
сидела ко мне спиной, а у меня нет ее дара узнавать людей в подобных позах.
Однако плотный лысеющий мужчина рядом с ней определенно выглядел, как Хамболд.
Я глубоко вздохнул, открыл дверь ресторана и вошел.
***
Отторжение от табака распадается на два этапа, и я убежден,
что рецидивы чаще происходят на втором. Физическое отторжение длится от десяти
дней до двух недель, после чего большинство симптомов – потение, головные боли,
тик, резь в глазах, бессонница, раздражительность – исчезают. Затем начинается
куда более длительный этап психологического отторжения. Его симптомы могут
включать депрессию – от легкой до умеренной, – тоскливое настроение,
определенную степень ангедонии (иными словами, вялое безразличие ко всему),
забывчивость, даже своего рода преходящую дислексию. Все это я знаю, потому что
заглянул в соответствующую литературу. После того, что произошло в «Кафе
Готэм», мне казалось, что это очень важно. Полагаю, можно сказать, что мой
интерес находился где-то на границе между Страной Увлечений и Царством Маний.
Наиболее обычный симптом второй фазы – это ощущение
некоторой нереальности. Никотин улучшает контакт синапсов и повышает
концентрацию внимания – другими словами, расширяет путь поступления информации
в мозг. Не очень сильно и не специфически по линии активного мышления (хотя
заядлые курильщики утверждают обратное), но когда его действие прекращается, у
вас остается ощущение – навязчивое в моем случае, – будто граница между снами и
явно стирается. Мне много раз чудилось, что прохожие и машины, и маленькие
сценки на тротуаре, которые я наблюдал, на самом деле скользят мимо меня на
длинной ленте, которую спрятанные рабочие сцены тянут, крутя огромные ручки и
вращая огромные барабаны. И еще чудилось, будто ты все время чуть пьян,
поскольку это состояние сопровождалось ощущением беспомощности и душевной
измотанности, ощущением, будто все будет продолжаться так без конца, к лучшему
ли, к худшему ли, потому что ты (разумеется, я имею в виду себя) настолько
занят некурением, что ни на что другое почти не остается ни времени, ни сил.
Не уверен, какое отношение все это имело к произошедшему, но
убежден, что какое-то, бесспорно, имело, поскольку я почувствовал, что с
метрдотелем творится что-то очень неладное, едва увидел его, а едва он
заговорил со мной, я уже знал это твердо.
Он был высок, лет около сорока пяти, строен (во всяком
случае, во фраке – в обычной одежде он выглядел бы тощим), усат. В одной руке
он держал меню в кожаной папке. Иными словами, выглядел он точно так же, как
батальоны метрдотелей в батальонах шикарных нью-йоркских ресторанов. Только его
бабочка сбилась в сторону, и что-то темнело на рубашке, прямо над верхней
пуговицей фрака. Не то пятно, не то комочек желе. Кроме того, на затылке у него
торчал вихор, как у Алфалфы в старом сериале «Маленькие проказники». И я чуть
было не расхохотался – не забудьте, я очень нервничал, – и мне пришлось
закусить губу, чтобы удержаться.
– Да, сэр? – спросил он, когда я приблизился к его столу.
Слова эти прозвучали как «дей, сайр?». Все метрдоты в Нью-Йорке говорят с
акцентом, и ни единый из этих акцентов не поддается точному определению.
Девушка, с которой я встречался в середине восьмидесятых, отличавшаяся большим
чувством юмора (и, к несчастью, еще большим пристрастием к наркотикам), как-то
сказала мне, что все они родом с одного островочка, а потому у них у всех один
родной язык.
«И какой же?» – спросил я.
«Снобби», – ответила она, и я покатился со смеху.
Вот о чем я вспомнил, когда посмотрел через его стол на
женщину, которую заметил снаружи – теперь я почти не сомневался, что это Диана,
и мне вновь пришлось закусить губу изнутри. В результате фамилия Хамбояда
вырвалась у меня изо рта так, словно я ее вычихнул.
Бледный лоб метрдота нахмурился. Его глаза впились в мои.
Когда я подходил к нему, они мне показались карими, но теперь они выглядели
черными.
– Извините, сэр? – переспросил он. Прозвучало это, как
«изнити, сайр», а, судя по тону, означало: «А пошел бы ты на… Джек!» Его
длинные пальцы, бледные, как и лоб – похожие на пальцы пианиста, – нервно
забарабанили по краю меню. Кисточка, которой оно было снабжено, своего рода
недоношенная закладка, покачивалась взад и вперед.
