Из-за этого письма я не спал всю ночь. Его содержание могло
бы уместиться на открытке. Под обращением «Дорогой Ларри» стояло, только одно
предложение. Но одно предложение могло значить очень многое. И очень многое
сделать.
Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели на самолете на
запад от Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18 000 футов его лицо
казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота, пролетали над
Омахой, отец сказал:
– Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.
В его голосе явственно звучала, тяжелая печаль, и мне стало
неловко оттого, что я его не понимаю. Но, получив письмо Катрин, я начал
понимать.
Мы выросли в восьмидесяти милях от Омахи, в маленьком
городке с названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя сестра Катрин, которую
все звали просто Китти. На два года младше меня, она была красивым ребенком и
уже тогда красивой женщиной: даже в ее восемь лет, когда произошел тот случай в
амбаре, все понимали, что ее шелковые пшеничные волосы никогда не потемнеют, а
глаза навсегда сохранят свою скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза –
и мужчина готов.
Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три
сотни акров хорошей ровной земли, где он выращивал кормовую кукурузу и разводил
скот. Мы называли ферму просто «наш дом». В те дни все дороги, кроме шоссе
номер 80 между штатами и автострады номер 96 в Небраску, были грунтовые, а
поездка в город считалась праздником, которого с волнением ждешь несколько
дней.
Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов, так по
крайней мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь, я думаю, это
так и есть. Президент одной крупной компании как-то представил меня совету
директоров как своего «наемного убийцу». Я ношу дорогие костюмы и ботинки из
самой лучшей кожи. На меня работают полный день три помощника, и если
понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в те дни я ходил по грунтовой дороге в
однокомнатную школу с перевязанными ремнем книгами за плечами, а Катрин ходила
со мной. Иногда весной мы ходили босиком. Это было еще тогда, когда никто не
возражал, если вы зайдете в кафе или Магазин без ботинок.
Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе
Коламбиа-Сити, а еще через два года отец потерял ферму и занялся продажей
тракторов. Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам не
казалось, что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в долю, и девять
лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я получил в
университете Небраски стипендию за участие в футбольной команде и успел
научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.
А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать. Тот самый
случай в амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде,
я не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом. Мать уехала на
пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился к нашим ближайшим соседям
(до них целых семь миль) помогать хозяину фермы чинить сенокосилку. В доме
должен был остаться его помощник, но в тот день он так и не появился, и
примерно через месяц отец его уволил.
Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже
кое-что нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока не переделаем все,
что поручено. Но дела отняли у нас совсем немного времени. Наступил ноябрь, и
горячая пора на фермах уже прошла. Тот год мы завершили успешно, что случалось
не всегда.
День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя
холода еще не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти, не
терпится заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом
и леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной стала скотина на
ферме, а в доме появились странные маленькие сквозняки, которых раньше никогда
не было.
В такие дни амбар становился единственным местом, где можно
было приятно проводить время: Там всегда держалось тепло, настоянное на запахах
сена, шерсти и навоза, а где-то высоко вверху, над третьим ярусом, таинственно
переговаривались прижившиеся там ласточки. А запрокинув голову, можно было
увидеть сочащийся сквозь щели в крыше белили ноябрьский свет.
А еще там была прибитая к поперечной балке третьего яруса
лестница, спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить по ней, поскольку
лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу раз обещал матери
снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда находилось какое-нибудь
дело. Например, помочь соседу починить сенокосилку. А помощник, которого он
нанял, работой себя особенно не утруждал.
Взобравшись по этой шаткой лестнице – ровно сорок три
перекладины, мы с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь,
– можно было попасть на деревянный брус, идущий в семидесяти футах от
засыпанного соломой пола. А если продвинуться по нему еще футов двенадцать
(коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в пересохшем рту вкус словно от
пробитого капсюля), то прямо под ногами оказывался сеновал. И можно прыгнуть и
падать вниз все семьдесят футов с истошно-радостным «предсмертным» воплем в
огромную мягкую, пышную перину из сена. Сено пахнет чем-то сладким, и когда
наконец утопаешь и останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот
остается где-то там в воздухе и ты чувствуешь себя… Должно быть, как Лазарь:
упал и остался жив, чтобы об этом рассказать.
Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать
подняла бы такой крик, что всем стадо бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы
уже выросли, хорошенько вытянул бы нас обоих вожжами. И из-за самой лестницы, и
из-за того, что если потеряешь равновесие не добравшись до края бруса,
нависающего над рыхлой бездной сена, можешь упасть и разбиться насмерть о
жесткий дощатый пол амбара.
Однако искушение было слишком велико. Когда кошки спят..,
сами понимаете.
Тот день, как и все остальные подобные дни, начался
восхитительной смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли у основания
лестницы, глядя друг на друга. Китти раскраснелась, глаза ее стали темнее, но
блестели ярче обычного.
– Кто первый? – спросил я.
– Кто предложил, тот и первый, – тут же ответила Китти.
– А девочек надо пропускать вперед. – парировал я.
– Если опасно, то нет, – сказала она, застенчиво опуская
взгляд, как будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два. Но
так уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в чем угодно, но не
первой.
– Ладно. – сказал я. – Я пошел.
В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был худой как
черт и весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов на
двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и нам казалось, что она
никогда не подведет. Надо заметить, подобная философия постоянно ввергает в
неприятности многих людей и даже целые нации.
