В кафе на заправке предлагали стандартный набор гурманских
закусок – гамбургеры и газировка в банках. На заднем дворе была оборудована
маленькая уютная площадка со столиками и даже садик для выгула собак. Киннелл
запарковался рядом с фургончиком с номерами штата Миссури. Заглушил двигатель.
Сделал глубокий вдох, на пару секунд задержал дыхание – и выдохнул. Он
специально поехал в Бостон на машине, чтобы спокойно подумать, как преодолеть
творческий «затык» и возобновить работу над книгой. И вот ирония судьбы. По
дороге туда он усиленно размышлял о том, как отвечать, если на конференции ему
зададут очень правильные и заковыристые вопросы. Но никто ему этих вопросов не
задал. Когда присутствующие уяснили, что нет, он не знает, откуда берутся его
сюжеты, и что да, его самого иногда пугают его измышления, они потеряли
всяческий интерес к его творчеству и стали выспрашивать, где найти подходящего
литагента.
И вот теперь, по дороге домой, он только и думает, что об
этой проклятой картине.
Неужели картина и вправду переменилась! Но если так – и
нарисованный парень действительно сдвинул руку, так что Киннелл сумел прочесть
надпись-татуировку, которую не было видно раньше, – тогда самое время садиться
писать статью для одного из журналов Салли. Или даже серию статей с
продолжением. Но с другой стороны, если картина не переменилась, тогда.., что
тогда? Галлюцинация приключилась на нервной почве? Бред собачий. С чего бы ему
вообще нервничать? Чувствует он себя замечательно. Жизнь удалась. У него все в
порядке. Во всяком случае, было в порядке, пока не попалась эта картина,
которая буквально зачаровала его, и теперь это очарование превратилось в
какую-то странную, темную одержимость.
– Ладно, блин, успокойся. Просто в тот раз ты не рассмотрел
как следует. – Киннелл произнес это вслух и вышел из машины. Что ж, может быть.
Может быть. В конце концов, у него в голове «замыкает» не в первый раз. Все это
фокусы восприятия. Тем более ему это вроде бы и по штату положено. Он ведь
писатель, и пишет ужасы, и иногда его воображение немного…
– Заносит, – буркнул Киннелл себе под нос и открыл багажник.
Достал картину, взглянул на нее. И пока он смотрел – секунд на десять забыв о
том, что человеку вообще надо дышать, – он вдруг понял, что эта картина его
пугает. По-настоящему. Как иногда нас пугает неожиданный тихий шорох в кустах.
Как иногда нас пугает какое-нибудь неприятное насекомое, которое может ужалить,
если его спровоцировать.
Теперь парень с картины улыбался ему – да, именно ему, а не
просто так, Киннелл был в этом уверен на сто процентов, – и улыбка была
безумной, и заточенные людоедские зубы обнажились во всей красе, до самых
десен. Глаза у парня горели и в то же время как будто смеялись. А вот моста
Тобин-Бридж не было и в помине. И Бостона, который виднелся вдали, тоже не
было. И закатного неба не было. Теперь на картине царили темень и ночь.
Громадный черный автомобиль и его бесноватого водителя освещал лишь тусклый
свет единственного фонаря, отбрасывавшего маслянистые отблески на дорожный
асфальт и на хромированные детали автомобиля. Черный автомобиль (скорее всего
все же «гранд-ам») въезжал в маленький городок у шоссе № 1. Киннелл узнал это
место. Он сам проезжал там еще сегодня.
– Розвуд, – пробормотал он себе под нос. – Это же Розвуд.
Дорожный Ужас прет на север, все правильно. По шоссе № 1 – той же дорогой, что
и Киннелл. Парень по-прежнему держал левую руку на боковой дверце с опущенным
стеклом, но теперь он повернул ее так, что татуировка была не видна. Но Киннелл
знал, что она там есть. Ведь знал же? Ну да.
Блондинистый парень походил на фаната «Металлики», который
сбежал из дурдома, куда его упекли за преступление, совершенное в невменяемом
состоянии.
– Боже правый, – прошептал Киннелл, и впечатление было
такое, что эти слова произнес не он, а кто-то другой. Его вдруг охватила
внезапная слабость, как будто все силы разом покинули тело – утекли, точно вода
из дырявого ведра. Киннелл тяжело опустился на бетонный поребрик,
отгораживающий стоянку от садика. Он неожиданно понял, что есть одна правда,
которую он почему-то не видел раньше, когда писал свои жуткие книги. В реальной
жизни, когда человек вдруг сталкивается нос к носу с чем-то таким, что
противоречит его здравому смыслу, он отзывается именно так. Тебе кажется, будто
ты истекаешь кровью и умираешь. Только кровь течет не из тела, а из мозгов.
– Неудивительно, что он покончил с собой, этот парень,
который такое нарисовал, – выдавил Киннелл, не в силах оторвать взгляд от
картины. От этой жестокой и дикой усмешки. От этих глаз, проницательных и
остекленевших одновременно.
«К рубашке он приколол записку, – сказала тогда миссис
Даймент. – „Мне не вынести то, что со мной происходит“. Какой ужас, да, мистер
Киннелл? Разве бывает что-то страшнее?»
Нет, не бывает.
Действительно, не бывает.
Киннелл поднялся, не выпуская из рук картину, и пошел через
садик для выгула собак. Он сосредоточенно глядел себе под ноги, чтобы не
наступить на собачьи «дела». На картину он не смотрел. Ноги дрожали и
подгибались, но вроде пока держали. Впереди – там, где кончалась лужайка и
начинались деревья, – молодая красивая девушка в белых шортах и красном топике
без рукавов с завязочками на шее выгуливала коккер-спаниеля. Она улыбнулась
Киннеллу издалека, но тут же поджала губы. Наверное, было у него в лице что-то
такое, что заставило ее испугаться. Она пошла влево. Причем быстрым шагом.
Спаниелю это не понравилось. Он изо всех сил упирался, но девушка тащила его за
собой, натягивая поводок. Бедный пес кашлял и хрипел.
Сосновая роща на задах лужайки спускалась в болотистую
низину, где пахло гнилыми листьями и разлагающимися телами мертвых зверей.
Ковер из сухих сосновых игл давно превратился в придорожную мусорную свалку:
повсюду валялись обертки от гамбургеров, пластиковые стаканчики, смятые
салфетки, банки из-под пива, пустые бутылки и сигаретные пачки. Киннелл заметил
использованный презерватив, который лежал, словно дохлая змейка, рядом с
разорванными в клочья дешевенькими трусиками с надписью «ВТОРНИК», стилизованной
под неровный школьный почерк.
Киннелл углубился подальше в рощу. Здесь он рискнул еще раз
взглянуть на картину. Он заранее подготовил себя к тому, что она может опять
перемениться. Он даже не исключал возможности, что она будет двигаться, как в
кино. Картина не двигалась. И, похоже, не изменилась. Но от этого Киннеллу
легче не стало. Ему хватило одного только взгляда на лицо блондинистого парня.
На эту зловещую, совершенно безумную улыбку. На эти заостренные зубы. Парень с
картины как будто хотел сказать Киннеллу, Эй, старик, знаешь чего? Мне покласть
на ваш гребаный мир, который вы называете цивилизованным. Я – человек
настоящего поколения X. И новое тысячелетие – вот оно, здесь, за рулем этой
самой раздолбанной вздыбленной колымаги.
Киннелл вспомнил, что сказала тетя Труди, когда увидела эту
картину. Она сказала: выбрось ее в реку Сако. И теперь Киннелл понял, что тетя
была права. Правда, Сако осталась уже в двадцати милях позади. Но…
