И все-таки ей требовалось начать все сначала.
Она долго не могла понять, для чего именно.
Для чего она затеяла всю эту историю с Филиппом Бовэ, рискуя укрепить подруг во мнении, что от горя она все-таки спятила. Почему паралич, сковавший ее в первые дни после катастрофы, так быстро прошел, уступив место ежедневным заботам: что поесть, когда постирать, чем занять время, которого раньше так катастрофически не хватало… Ведь душа-то умерла, осталось лишь громоздкое, вялое тело, требующее постоянных забот.
И все же что-то держало ее на поверхности, не давая с головой ухнуть в отвратительную зловонную жижу воспоминаний и разодранных в клочки иллюзий. Это «что-то» осторожно прокрадывалось из фальшиво-смиренных глубин подсознания, когда Александра, наглотавшись снотворного, заставляла себя спать. Оно растекалось ледяной лужей в мозгу, заставляя ее трястись в настоящем ознобе, оно требовало – борись, не сдавайся, докажи всем, что ты лучше, умнее, сильнее, чем о тебе думают. Думают все, даже самые близкие, те, кто действительно тебя любит. Пусть они узнают, какая ты на самом деле.
Придумай себе новую жизнь и сделай ее такой, как тебе хочется, и тогда посмотрим… Тогда мы еще посмотрим, так ли ты ничтожна и слаба, как всем кажется…
Она засыпала только под утро, но просыпалась, как от толчка, всегда ровно в семь, чтобы броситься на кухню готовить Андрею завтрак. Он очень рано уезжал и много работал, ее бывший муж…
Ночные видения, в которых она неизменно была победительницей, днем рассеивались, но из них вызревало цепкое, до горлового спазма, желание сделать что-то такое – необыкновенное, удивительное, невозможное, – чтобы все поняли наконец, какая она, Александра Потапова!
Филипп Бовэ держал около уха нагретую телефонную трубку и злился. Он начал злиться с самого утра, когда принял решение позвонить, и теперь уже злился как-то по инерции, понимая, что дозваниваться все равно нужно.
Он набрал один номер, где никто не ответил, потом другой, затем, сверяясь по записной книжке, третий. В этом, третьем, месте трубку взяли сразу, но переадресовали Филиппа на четвертый номер, который он торопливо набрал, опасаясь, что не выдержит и швырнет легкую пижонскую трубку в стену.
– Это я, – сказал он, услышав ангельской чистоты голос. – Я в Москве, так что особенно не возбуждайся.
Обладательница ангельского голосочка засмеялась переливчатым бриллиантовым смехом, в котором сочетались умеренная радость от его звонка, нежный упрек, намек на чувственность, легкий вызов и еще три десятка разных оттенков, которые Филипп давно научился различать, – как будто выучил специальную азбуку для привилегированных. Сегодня ему очень не хотелось пускать эту азбуку в ход.
Переждав нежный смех, он спросил почти сердито:
– Как дела?
– Почему такой странный голос? – пропел ангел на том конце телефонного провода. Или провода уже давно отменили? И, вообще говоря, ангелы не поют, а трубят…
Внезапно развеселившись, Филипп ответил, что с голосом у него все в порядке, просто проблемы со связью.
«Да еще какие, – подумал он стремительно, – да еще какие проблемы со связью…»
– Зачем ты звониишь? – растягивая гласные, спросил ангел. – Соскучился?
– Нет, – сказал Филипп честно. – Очень много работы и очень много проблем. По правде говоря, мне некогда скучать…
Ангел обиделся. Это тоже входило в азбуку для привилегированных, поэтому Филипп понял сразу.
– Ну-ну, – сказал он неопределенно. – Не стоит сердиться, дорогая, это тебе не идет.
Иногда он ненавидел штампы, которыми разговаривал и с этим ангелом, и со всеми другими, ему подобными. Иногда, как сейчас, он радовался, что они существуют. Этот специальный язык изобрели для того, чтобы можно было говорить сколько угодно и не быть пойманным за язык, а в итоге ничего не сказать.
По-русски так разговаривать было невозможно.
– Я не сержусь, – поколебавшись, пропел – или все-таки протрубил? – ангел. – Я просто очень, о-очень по тебе соскучилась. А ты все пропада-аешь в своей гадкой Москве с белыми медведями.
– Белые медведи на Северном полюсе, – сказал Филипп, – а на Южном – пингвины.
– Что? – опешил ангел, неожиданно съехав со своего ангельского тона. – Филипп, я не понимаю, как-то плохо слышно…
– Я женюсь, – сказал Филипп, решив разом покончить с жизнью – зачем длить мучения? – Я женюсь здесь, в Москве. Ничего страшного, это всего лишь на год, потом мы разведемся, здесь же, в Москве. Этого требуют дела – и только. Я просто ставлю тебя в известность. Покуда я буду женат, встречаться мы не будем.
– Филипп, ты заболел? – спросил ангел нормальным человеческим голосом, забыв добавить в него серебристость колокольчика и свежесть утреннего средиземноморского бриза. – У тебя температура? Или тебя похитила эта… как там ее… ах нет, я забыла… Да! Русская мафия?
– Мафия? – переспросил Филипп. – Впервые в жизни слышу это слово. Где ты его взяла?
– Но как же, – растерянно забормотал ангел, – это теперь все знают. Все знают, что она в Москве всех похищает и творит всякие беззакония…
– Кто? – спросил Филипп.
– Мафия, – совсем убитым голосом сказал ангел. – Русская мафия.
– А-а… – протянул Филипп и замолчал, зная не только из литературы, но и по собственному жизненному опыту, что, взявши паузу, нужно держать ее до последнего, не сдаваясь.
Конечно, ангел паузы не выдержал, и Филипп понял, что первый раунд – за ним.
– Филипп, может, ты все-таки объяснишь, что происходит? – холодно спросил ангел. – Или я не имею совсем никаких прав?
– Ты имеешь все права, – заверил Филипп, – и можешь спрашивать о чем угодно, только я пока отвечать не буду. Я имею на это право, как ты считаешь?
– Филипп, ты невыносим! – со слезами в голосе выкрикнул ангел. В эту минуту Филипп себя ненавидел. – Ты свихнулся там, в своей Москве! Господи, как я ненавижу этот твой тон, если бы ты только знал… Зачем ты мне звонишь? Чтобы сказать, что ты меня бросаешь? Ну так придумай что-нибудь более оригинальное, чем какую-то идиотскую женитьбу! Тебе тридцать восемь, а ведешь ты себя, как… как…
– Как мальчишка? – подсказал Филипп гнусным голосом. – Как свинья? Как осел?
От злости ангел моментально овладел собой, чего Филипп и добивался, затевая все представление.
– О'кей, – сказал ангел, и в голосе его, даже не зная азбуки для привилегированных, можно было расслышать ярость. – Я больше не скажу тебе ни одного слова. Считай, что мы никогда не встречались. Но если однажды после чашки кофе ты начнешь блевать и корчиться в предсмертных муках – вспомни меня. Я не из тех, кого можно запросто бросить.
– Я и не знал, что тебе не дает покоя слава Марии Медичи, – заметил Филипп. – Но обещаю: умирая, буду думать исключительно о тебе.
