Она открыла глаза.
Филипп стоял над ней, наклонившись и рассматривая ее лицо.
– Ты улыбаешься? – спросил он и поцеловал ее. – Сегодня у тебя нет похмелья? Если нет, приготовь завтрак, а я соберу свои вещи.
– Мне приснился такой потрясающий сон, – сказала Александра, приподнимаясь на локтях и проверяя себя, все ли она помнит. Оказалось – помнит все, до мельчайших деталей. – Слышишь, Филипп?
Она даже засмеялась тихонько.
– Про мою бабушку. Как будто она теперь живет в деревне, а я к ней приехала в гости. И она мне сказала, что она меня очень любит и с детства любила…
– А как может быть иначе? – искренне удивился Филипп. – Она тебя вырастила. Не отдала в детский приют или на удочерение. Конечно, она тебя любила.
Это было совершенно новое чувство, перед которым меркли все остальные.
Может, и вправду бабушка любила ее? И маленькая – а потом большая – Александра была нужна ей? Может, бабушка видела в ней не только одни недостатки? Может, зря она так убивалась над собственным несовершенством, если бабушка все равно любила ее такой, какой она была?..
Это была необыкновенная, почти кощунственная мысль, ведь Александра двадцать пять лет прожила с убеждением, что ее нельзя любить «просто так», а можно только «за что-то».
Как жалко, что это был сон и что он был такой короткий! И Филипп со своими призывами влез так некстати…
Задумчиво улыбаясь, Александра откинула одеяло и обнаружила, что спала в джинсах. Как легла вчера вечером, так и в конце концов уснула.
Нужно принять душ, и умыться, и освоиться со своим новым состоянием, в котором бабушка ее любила.
Нащупав в переднем кармане какой-то комочек, Александра сунула туда руку и вытащила мокрый и мятый носовой платок.
Он был из белоснежного льна, и в уголке у него была вышита затейливая буковка «К».
В два позвонили из приемной верного друга Павлика, и вежливый мужской голос сообщил, что машина будет к пяти часам, номер такой-то.
– Филипп! – крикнула Александра, положив трубку. – Сказали, что приедут в пять. Номер рядом с телефоном на бумажке записан.
Филипп выглянул из спальни, где складывал в чемодан какие-то вещи.
– Спасибо, – поблагодарил он. – Алекс, я прошу тебя все-таки что-нибудь взять из того, что тебе нужно. Я, конечно, кое-что собрал, но я представления не имею о том, где твои очки, часы, трусы и серьги.
Александра виновато на него посмотрела.
Она сидела на диване все время, что он лихорадочно готовился к отъезду – выгребал из холодильника еду, выносил мусор, задумчиво посвистывал перед щитком с электрическими пробками и, наконец, бестолково пихал в чемодан какие-то ее вещи. Себя он собрал легко и быстро. С ее барахлом ему действительно было не управиться, тем более что он сразу сказал, что вещей нужно взять очень мало. Только то, без чего действительно невозможно обойтись, и то, что будет непосредственно надето на отъезжающего.
Ей было очень стыдно, что она совсем ему не помогает, а просто сидит сложа руки. Как инвалид.
Бабы-Клавин платок был припрятан на самое дно элегантного кожаного рюкзачка – подарок Филиппа к Новому году. С этим рюкзачком Александра сама себе очень нравилась и казалась необыкновенно стильной.
Она даже не позволила себе усомниться в том, что платок ей дала именно бабушка, когда Александра поехала в деревню навестить ее. Да и откуда еще ему было взяться?! В гардеробе таких платков не было, Александра, любившая порядок, знала это точно. В ящиках комода тоже. Как раз недавно в приступе нелюбви к себе Александра перебирала в комоде вещи и не видела там никаких платков.
Значит, все правда! Значит, Александра действительно виделась с бабушкой, и разговаривала с ней, и она сказала, что всегда любила свою внучку…
В это невозможно было поверить, это невозможно было описать словами, это было началом новой, совершенно особенной жизни, в которой Александре было отведено совсем другое место.
Место любимого ребенка.
Почему же она раньше не догадалась, что бабушка любила ее?
Филипп был прав – она не пристроила ее в детский дом или, как щенка, в хорошие руки, хотя вполне могла это сделать, и никто бы не осудил ее. Разве старому человеку под силу растить младенца? Да потом жить с этим подросшим младенцем на одну пенсию?
Нет. Оставила у себя. Растила, учила, обшивала, кормила и поила, и устраивала праздники, и возила в деревню, и катала на санках, и прятала под елку подарки… Конечно, она ругалась, ворчала и никогда ничем не была довольна. И наверное, трудно было рассмотреть за этим… любовь.
Вот Александра и не рассмотрела.
– Алекс! – сказал Филипп. – Если ты не в силах оторвать задницу от кресла, чтобы собраться, свари хотя бы кофе!
Иногда она его раздражала. Как сейчас, например.
Сидит, и на лице трагическое выражение, и руки сложены безвольно, и голова опущена печально, и весь вид как бы говорит о глубине отчаяния, захлестнувшего ее тонкую натуру.
Тонкая натура даже не поинтересовалась, откуда у него пистолет и почему он так хорошо стреляет. И что именно он сказал приехавшим на стрельбу омоновцам. И не поблагодарила за то, что он заставил Павлика вмешаться и помочь ее драгоценному Ивану. И не проявляет никакого интереса к тому, что через несколько часов она будет в Париже, где им предстоит еще очень многое объяснить друг другу.
– Прости, Филипп, – пробормотала Александра. – Конечно, я веду себя ужасно. Но я сейчас же возьму себя в руки…
– Да уж, постарайся, пожалуйста… – пробормотал Филипп.
Она заставила себя встать, включила чайник и моментально вытряхнула из чемодана то, что он туда напихал. Вся его укладка никуда не годилась, и ей пришлось начинать заново. Это заняло ее на некоторое время, и, когда чемодан был собран, было около четырех.
Она не стала звонить девицам, опасаясь, что совсем расклеится и не сможет никуда ехать. Они и накануне так договорились, что она позвонит им из Парижа, когда – если – до него доберется.
В дорогу она приготовила себе самый лучший черный брючный костюм и куртку – в Париже тепло, сказал Филипп. Тепло и дождь.
В молчании они попили кофе, и Филипп выставил в коридор два своих щегольских чемодана. В чемодане поменьше были его вещи, а в чемодане побольше – вещи Александры.
Время ползло с медленным шуршаньем, как старый удав.
Без десяти пять Александра в двухсотый раз выглянула в окно, хотя Филипп строго-настрого запретил ей даже приближаться к окнам.
Красная «девятка», расплескивая мерзлую воду, проползла за угол. Соседский «Запорожец» мирно дремал, заканчивая свой век в луже. Грязная «Нива», устало фырча, остановилась у подъезда. Из нее вылез лысый дядька с третьего этажа и стал тянуть из багажника какие-то трубы.
