Я пожала плечами и кивнула. Расстраиваться у меня не было сил.
– Но… – сказала мама, – есть одно большое «но». Прямо-таки огромное, написанное гигантскими буквами «НО». Астрид Моснес Барос, мы с папой бесконечно гордимся тобой. Однако пообещай нам, что больше ничего подобного не затеешь.
Ответить сразу я не могла – иначе только разревелась бы. Я попыталась посмотреть на всех нас как будто издалека. Представила, как Юлленшёльд поворачивается и нас фотографирует. Эмилия, Бальтазар и Астрид Барос – все вместе. Интересно, как бы мама подписала такой снимок.
– Мама и папа, обещаю и клянусь! – торжественно проговорила я.
Прямо перед нами показался берег. Красные домики, флагштоки со шведскими флагами, лодки, рядами пришвартованные возле пристани. Юлленшёльд сбавил скорость, и нос лодки опустился.
– Они сказали, что будут нас ждать возле старой набережной Лэндсвэген, – сказал Юлленшёльд, и тут мы их заметили. Около длинной каменной набережной стояло несколько машин скорой помощи и два полицейских автомобиля. Синие мигалки на крышах мерцали, как кристаллы в аппаратах для приготовления фруктового льда, и отбрасывали на лица собравшихся людей голубоватые отблески.
Юлленшёльд сбросил газ, и моторка медленно подошла к пристани. Не успели мы пристать, как в лодку запрыгнул врач скорой помощи. Он поинтересовался, можем ли мы с мамой и Юлленшёльдом самостоятельно передвигаться, и, услышав утвердительный ответ, полицейские и другие врачи помогли нам выбраться на берег.
Два врача занялись раной Мило, а папу уложили на носилки и понесли в ближайшую машину. Зеваки, столпившиеся за лентами ограждения, принялись нас фотографировать, сверкнула вспышка, потом еще одна, а затем из-за машины показалась какая-то женщина. Она подбежала к нам и бросилась на шею Юлленшёльду. Нас с мамой тоже подвели к машине скорой помощи, где молодой врач участливо спросил, не ранены ли мы. Мы обе покачали головами, однако нас все равно уложили на носилки, а доктор посветил нам в глаза фонариком, измерил пульс и давление.
– Ничего плохого я не вижу. Но все же давайте доедем до больницы, – сказал он.
– Подождите – надо выяснить, что там с Бальтазаром, – остановила его мама.
– Его сейчас увезут, – ответил врач.
– Я мигом. – Мама резко вскочила и выбралась из машины.
Двери машины, куда уложили папу, уже закрывались, когда к ним подбежала мама. Я вышла следом за ней. Мама склонилась над носилками и обхватила папино лицо руками. Я обрадовалась – хорошо, если мама его обнимет, он это точно заслужил. Но у мамы были другие планы. Она прижалась своими губами к папиным, причем довольно надолго. Дольше, чем нужно, чтобы показать, как она рада нашему спасению. Дольше, чем требуется для того, чтобы шепнуть: мы справились. Дольше, чем когда просто радуешься тому, что все закончилось.
Один из зевак за оградительной лентой замахал мне руками. Я взглянула на маму, которая наконец отпустила папину голову, и на папу, который по-прежнему держал маму за руку, и подошла к ленте.
– Что вы хотели? – спросила я.
– Ты кто и откуда? – спросил он по-шведски и поднес ко мне свой мобильник.
– Меня зовут Астрид Барос. Я из Норвегии, – ответила я.
– А это кто? – Он показал на маму с папой.
– Мои родители. Эмилия и Бальтазар. Они тоже из Норвегии.
– Вы приехали отдыхать и наткнулись на похитителей? – не отставал он.
– Можно и так сказать.
– Да уж, отдых принял неожиданный оборот. – И он подмигнул мне, словно старой знакомой.
– Мы не отдыхать туда поехали, – возразила я.
– Эй! – крикнули сзади. К нам быстро приближался полицейский.
– Оставьте-ка девочку в покое. Вам, журналистам, мы обо всем расскажем чуть позже. – Полицейский взял меня за руку и отвел к маме.
Когда мы садились в машину, носилки, на которых лежал Мило, подняли и тоже загрузили в скорую помощь. На Мило надели кислородную маску, однако глаза его были открыты.
44
Врачи обработали папину ногу, а мы с мамой долго беседовали с психологами, после чего всех нас поместили в одну больничную палату. Я попросила у мамы с папой разрешения сдвинуть вместе кровати, и родители кивнули. Улегшись в середке, я взяла их за руки и уснула.
На следующее утро, когда папу увезли на обследование, мы с мамой уселись завтракать, но тут дверь открылась, и на пороге возник Дурмот с букетом роз. Я подумала, что теперь все опять будет как прежде. У одного моего одноклассника есть папа – так вот, мы с ним очень похожи. Папа этот работает на платформе в Северном море, и одноклассник говорил, что вахта у папы 14 дней. Я в Северном море не работаю. Я еще ребенок. Но у меня тоже вахта: 14 дней у папы, а следующие 14 дней – у мамы. Бабушка права. Самый сложный труд – это быть человеком.
Я понурилась, но Дурмот первым делом протянул маме не цветы. Он дал ей газету. Шведскую газету. На первой странице – три фотографии. Одна – Юлленшёльд за рулем лодки. Вторая – Мило Милодрагович на носилках. А на последней мы с мамой возле машины скорой помощи. «Норвежская семья и загадочный затворник из Югославии спасают шведского миллионера», – гласил заголовок. Не поприветствовав нас и не справившись о нашем самочувствии, да вообще ни слова не проронив, Дурмот перелистнул страницу. Фотография, на которой мама обнимает папу, заняла целый разворот. Над снимком написано: «Отправились отдыхать и попали в лапы к похитителям». Имелся там и подзаголовок: «Норвежские супруги и их маленькая дочка стали героями Швеции».
– Похоже, старая любовь не перегорает, – бросил Дурмот-Дурмот-Дурмот, сжимая букет, словно биту.
– Здравствуй, Турмод! – ответила мама. – За эти несколько дней мы как в аду успели побывать. В нас стреляли. Нас связали. Бальтазар сломал ногу, и я сделала шину из веток и ремней от рюкзака! Ты что – действительно злишься, потому что мы вместе радуемся спасению?
– Радуетесь? Значит, так это называется. Может, он и сломал ногу, но зачем с ним целоваться? – Турмод поджал губы. Точь-в-точь первоклассник, которому не купили мороженое.
– Турмод, честное слово. Он вообще-то отец моей дочери. – Мама резко отставила чашку, и дно громко стукнуло о столешницу.
– Можно переговорить с тобой с глазу на глаз? – спросил он, и я уже собиралась слезть со стула, но мама выпрямилась и удержала меня.
– Все, что ты хочешь сказать мне, можешь сказать и Астрид, – сказала мама.
Казалось, Дурмота вот-вот хватит удар. Лицо у него покраснело, как будто он решил установить новый мировой рекорд и как можно дольше не дышать. Однажды я, чтобы его позлить, долго удерживала дыхание, и Дурмот спросил, не решила ли я покончить с собой. Сейчас мне захотелось задать ему тот же вопрос. Вот только уж очень это глупо. Никому не под силу покончить с собой, удерживая дыхание.
