К тому моменту, когда они увидели первый русский танк, тот был от них менее чем в семидесяти метрах. Штайнер крикнул, предупреждая товарища. Затем моментально развернулся и со всей быстротой, на какую были способны его ноги, бросился в кусты. Голлербах последовал за ним. Но, сделав всего пару шагов, вспомнил, что вещмешок Штайнера остался лежать там, где они только что сидели. Он обернулся, схватил мешок и бросился догонять товарища. Увидев, что Штайнеру до кустов бежать осталось лишь несколько метров, он хотел крикнуть ему, чтобы тот держался левой стороны, где кусты казались гуще. И в этот момент позади него что-то громыхнуло, земля разверзлась у него под ногами, и он рухнул, словно поваленное дерево. Он ничего не чувствовал, хотя и был в сознании. Глаза его оставались открытыми, и он увидел, что Штайнер резко остановился, повернулся и посмотрел в его сторону. А он кричал ему, чтобы тот не останавливался, чтобы бежал дальше, чтобы бросился в реку. И хотя Голлербах кричал на пределе сил, он почему-то не слышал собственного голоса, и в течение нескольких последующих секунд изумление по этому поводу так занимало его мысли, что он забыл обо всем другом. Внимание вернулось к нему лишь тогда, когда фигура Штайнера исчезла в облаке дыма и затем появилась вновь, словно свалилась откуда-то с неба. Затем он увидел, что Штайнер лежит на земле и как-то странно себя ведет. Казалось, он ползет, словно краб, но, к своему великому удивлению, Голлербах понял, что на самом деле его товарищ даже не сдвинулся с места. Зрелище было столь забавным, что он даже хихикнул. Но затем до него дошло, что вокруг подозрительно тихо. Он повернул голову, и его взгляд застыл.
Штайнер также был в сознании. Хотя ему казалось, что буквально каждая клеточка его тела пронзена осколками, и хотя от боли он был готов лишиться чувств, он пытался подползти к неподвижному Голлербаху. Он не отдавал себе отчета в бессмысленности своих действий. Потому что с того самого момента, когда он заметил, что на несчастного Голлербаха движется танк, он утратил всякую способность осознавать свои действия. Он извивался как безумец — глаза готовы вылезти из орбит, на губах пеной выступила слюна. Он беспомощно бил руками и ногами, и со стороны казалось, будто это круги, которые расходятся во все стороны от брошенного в воду камня, постепенно затихая. Наконец он тоже застыл в неподвижности, словно труп, лишь глаза горели огнем на бледном лице. Танк был всего в десятке метров от неподвижного тела, но тут Штайнер увидел, что Голлербах повернул голову. И тогда он открыл рот и закричал. Он кричал так, что вздыбилась земля и поднялась буря, которая, в свою очередь, снесла горы, словно это были лишь гигантские волны, что протянулись от горизонта до горизонта. Когда он поднял глаза, то увидел, что пространство между небом и землей начало постепенно заполняться, темнея от массы сухих листьев, что кружились все ближе и ближе, а потом посыпались на него, словно снег. Он, не глядя, увидел, как танк проехал по извивающемуся телу Голлербаха, вдавливая его в землю, как его гусеницы, направляясь на восток, оставили после себя на твердой почве кровавый след. И лишь пейзаж оставался все таким же под палящим полуденным солнцем. Только там, где позади тела Штайнера возле узкой речушки теснились кусты, были разбросаны несколько сухих листьев, а дальше, за кустами, между небом и землей, зияла страшная бездна.
11
Где-то на востоке.
Дорогой Рольф,
Я сижу на старой отмели, загорелый как островитянин, и болтаю ногами в воде. А моим ногам это ох как нужно. Прошлой ночью русская канонерка пыталась пристать к берегу. Но Крюгер был на часах и своим карабином прогнал ее прочь. По крайней мере, так он говорит. Сегодня он целых два часа нырял и нашел два старых кожаных сапога, оба на левую ногу. Крюгер утверждает, что они принадлежали капитану лодки и его старпому. Он швырнул их назад в воду (я имею в виду сапоги). Пора бы тебе вернуться к нам, мы тебя уже заждались. Последние три недели мы торчим здесь, на берегу Черного моря, героически сражаясь со скукой. Весь день мы спим и ночью тоже. Ну и жизнь, скажу я тебе. Жаль, что тебя с нами нет. Никто из этих ребят не играет в шахматы, хотя сейчас, казалось бы, свободного времени у нас хоть отбавляй. Кстати, я писал тебе, что Мааг вернулся в строй? Дома он жутко отъелся. Набрал жиру на бока. Фабер вчера посмотрел на календарь и обнаружил, что прошло ровно три месяца с тех пор, как ты был ранен. Да, времечко летит! На сегодня все. Писать письмо на такой жаре — нелегкий труд. Крюгер и Керн подсматривают через мое плечо, и оба говорят, что у меня почерк, как у старого козла. Надеюсь, красоты моего стиля искупают его безобразие. Смотри, выздоравливай и набирайся сил, но главное, проследи за тем, чтобы тебя не заткнули куда-нибудь в другую часть, когда соберутся отправлять на передовую. Говорят, что на главном фронте ох как горячо! Всего тебе самого наилучшего.
Твой старый друг Шнуррбарт.
Не выпуская письма из рук, Штайнер опустил их на колени и выглянул из окна вагона. Три месяца, подумал он. Ему же казалось, что не три, а все тридцать. Он засунул письмо обратно в нагрудный карман и закрыл глаза. Он получил ранение в начале мая, а теперь жестокое августовское солнце нещадно припекало и без того выжженную землю плацдарма. Он надеялся, что к тому моменту, когда он вернется в строй, дивизия будет уже в Крыму. И хотя фронт, пролегавший севернее, ежедневно сдвигался к западу, а ситуация с каждой минутой становилась все более нестабильной, на Кубани немецкие части стояли твёрдо, не желая покидать завоеванный плацдарм. Все больше и больше людей предсказывали второй Сталинград. Штайнер вновь посмотрел в окно, рассеянно глядя, как мимо проносятся телеграфные столбы. Монотонная песня вагонных колес убаюкивала, погружала в сон. Большинство других солдат в его купе сидели, свесив голову на грудь, и, закрыв глаза, дремали, не обращая внимания на жесткие, неудобные сиденья. Погруженный в странное состояние, в нечто среднее между сном и бодрствованием Штайнер мечтал о том, когда это утомительное путешествие, наконец закончится, — он был в пути вот уже десять дней, — перебирая в голове события последних трех месяцев.
Он вспомнил тот момент, когда после ранения снова пришел в себя на грязной койке на сборном пункте — это был первый этап его путешествия домой, в Германию. Он так и не узнал, как попал туда. Возможно, кто-то из бойцов третьего батальона подобрал его ближе к вечеру. Ночью его прооперировали, и когда он отошел от анестезии, то был уже в пути в полевой госпиталь. А еще через два дня его посадили на санитарный поезд, который без остановок шел до Пшемысля. Закончилось же его путешествие уже дома, в Германии, в тыловом госпитале в Пассау.
Он удивительно быстро пошел на поправку. Жуткие осколочные раны по всей грудной клетке и конечностям начали затягиваться без осложнений. Рана в плече также не доставляла особых неудобств.
Спустя месяц после его прибытия в госпиталь он получил первое письмо от Шнуррбарта. Тот с разочарованием докладывал, что в Германию не попал. Полученное ранение привело его в Одессу, и спустя месяц он уже снова был в строю. Шнуррбарт писал, что наступление ударного полка было остановлено русской артиллерией и что линия фронта теперь пролегала прямо через гору. Он также писал, что повсюду ходят слухи о пополнении и о назначении нового ротного, добавив при этом, что без Штайнера плацдарм им ни за что не удержать.
