— Не согласен. Если пытаться починить дыру в паутине, то непременно порвешь ее всю, независимо от того, какие ловкие у тебя пальцы. Так что я предпочитаю не вмешиваться в столь деликатные дела.
С этими словами он встал со стула и принялся расхаживать по комнате.
— Что ж, возможно, я неправильно обошелся со Штайнером, — задумчиво произнес он. — Отношения между начальником и подчиненным предполагают наличие четких границ. Мне же казалось, что в его случае я могу закрыть на это глаза.
— Но почему? — удивился Кизель.
Брандт пропустил его вопрос мимо ушей.
— Бывает трудно подобрать правильный тон, — продолжил он свою мысль. — Мне бы не хотелось, чтобы мои солдаты утратили со мной все точки соприкосновения. И вместе с тем я никогда не стану смотреть сквозь пальцы на все те вольности, какие позволяет себе Штайнер.
— Все зависит от того, насколько человек чуток.
Брандт издал неприятный смешок.
— А вот этого не надо. Если бы я позволил себе так называемую чуткость, мне бы пришлось просить прощения у солдат за каждый отданный мною приказ, оправдываться, что, мол, я здесь ни при чем, это все штаб дивизии! Нет, — он яростно покачал головой, — дело в другом. Именно это другое все время не дает мне покоя. — Полковник остановился перед Кизелем. Лицо его раскраснелось. — И я скажу вам, что это такое, — заявил он неестественно громким голосом. — Это чертов страх, который мы постоянно носим в себе, страх, что кто-то нащупает наши слабости, страх лишиться своего ореола. Вот в чем дело, Кизель. Именно по этой причине мы избегаем любого личного общения с нашими солдатами. Ведь стоит нам обсудить с подчиненным, скажем, наш любовный роман, как это будет сродни тому, как если бы предстали перед ним в одном исподнем. А это значит, что мы больше не сможем приказывать ему сломя голову бросаться на вражеские танки, пока мы сами тем временем увешиваем себе грудь медалями.
— Ну, это не всегда так, — улыбнулся Кизель. — Хотя в целом вы правы. В реальной жизни это не более чем попытка поддержать иллюзию — иллюзию того, будто офицер занимает некое особое положение. Стоит позволить чуть более теплые отношения, как солдат тотчас поймет, что ты уважаешь в нем человека. Тем самым мы вселяем в него уверенность в себе, но вместе с тем рискуем — ведь он может возомнить себя равным. Убрать этот невидимый барьер равносильно капитуляции, — улыбка Кизеля сделалась еще шире. — Мы как актеры, которые не осмеливаются выйти на сцену без грима.
— В отличие от вас, я был не столь резок, — возразил полковник.
— Но именно это вы и имели в виду, — улыбнулся Кизель.
Несколько минут они стояли молча. Наконец Брандт подошел к столу и тяжело опустился на стул. Лицо его было искажено болью, рука прижата к бедру.
— Проклятый ревматизм! Боюсь, что мне никогда от него не избавиться!
— Мы все стареем, — философски произнес Кизель.
Брандт подозрительно посмотрел на него.
— Вы имеете в виду меня? — уточнил он.
— Нет, ваш ревматизм.
И вновь их разговор зашел в тупик Кизель, как ни старался, не мог до конца понять своего начальника. Слишком много было в полковнике противоречий, которым он не мог найти объяснений. Ему вспомнилось, как несколько месяцев назад Брандт доказывал, что его полк состоит не из пешек, а из человеческих личностей. И вот теперь он открещивался от своих же собственных слов. Поэтому Кизель решил копнуть глубже.
— Думается, Штрански совершил ту же ошибку, что и вы, — произнес он. — Он слишком уверовал в себя, когда завел разговор со Штайнером.
— Боюсь, вы не заметили разницу в наших с ним мотивах, — буркнул Брандт.
— Почему же, я о них подумал, — возразил Кизель. — Я догадываюсь, что руководило гауптманом. Он получил хорошую отповедь своему гонору, что, согласитесь, не так-то легко простить. Кстати, мне кажется, что этот гонор — сугубо немецкая черта.
Брандт махнул рукой — мол, полно вам.
— Это чистой воды предрассудок, — раздраженно заявил он. — Мы не хуже других.
— Не хуже, но все равно не такие, как все, — возразил Кизель. — Не стану отрицать, наша страна просто кишит самовлюбленными деспотами, которым для того, чтобы возвыситься в собственных глазах, необходимо взгромоздиться на чью-то спину. Это примерно то же самое, что и невысокая женщина, которая надевает туфли на каблуках. Правда, стоит таким деспотам облачиться в военную форму, как их комплексы тотчас проходят.
— Да вы анархист, — произнес Брандт, но Кизель лишь пожал плечами:
— Чтобы быть анархистом, мне недостает мужества. Я лишь один из многих, кто точно знает, что занимается в жизни не тем, но ничего не может с этим поделать.
— А ничего и не надо делать.
— По крайней мере, не ради других, — согласился Кизель. — Иное дело, ради самих себя. И что вы намерены предпринять относительно Штайнера?
Брандт посмотрел ему в глаза.
— Не кажется ли вам, что это мое личное дело? — довольно грубо ответил полковник. — Зачем вам это нужно знать?
— Ради вас, — честно признался Кизель.
Он ожидал, что Брандт ответит ему очередной резкостью, но этого не произошло. Неожиданно он сжал губы, потянулся в нагрудный карман и вытащил оттуда затертый футляр для хранения писем, из которого, в свою очередь, извлек фото и какое-то время сидел, глядя на него. Наконец, по-прежнему не проронив ни слова, он протянул его гауптману. К великому изумлению Кизеля, это оказался снимок человека в военной форме, который как две капли воды был похож на Штайнера. Лишь при самом пристальном рассмотрении можно было заметить различия. Впрочем, в глаза бросилось и кое-что еще. Впервые Кизель отметил для себя сходство во внешности между Штайнером и полковником. Особенно похожи были глаза. Кизель выронил снимок и вопрошающе посмотрел в лицо начальнику:
— Я не совсем понимаю…
— Ничего удивительного, — ответил Брандт, забирая у него фото. — Это мой сын. Он погиб четыре года назад, в Польше. Когда я впервые увидел Штайнера, то подумал, что свихнулся. Сами видите, сходство поразительное. А еще это упрямство! Надеюсь, вы в курсе, что Штайнер потерял обоих родителей?
Кизель отрицательно мотнул головой.
— Два года назад, в результате несчастного случая. Он лишился родителей, я лишился сына. Ну, а кроме чисто внешнего сходства…
Полковник не договорил. Он умолк и поник головой.
Потрясенный до глубины души, Кизель смотрел на него и ждал. Минута проходила за минутой, но Брандт продолжал сидеть неподвижно, как статуя. Тогда Кизель повернулся и на цыпочках направился к двери.
Солнце ушло за сонное море. Фабер сидел у себя в доме, во второй или в третий раз перечитывая письмо от Барбары. Наконец он аккуратно его сложил и сунул в нагрудный карман, после чего в задумчивости подошел к окну. Взгляд его скользнул от гор к берегу, а сам он тем временем попытался увязать представший его взору город с той информацией, которую сообщала ему Барбара. Источником ее сведений, по всей видимости, был старый школьный учитель из их деревни. Фабер нахмурил лоб. Неужели здесь действительно когда-то жили девяносто пять тысяч человек? Он попытался представить себе это число и удивленно покачал головой. Впрочем, большие заводы, о которых сообщала ему Барбара, никуда не делись — он лично видел их, собственными глазами. Элеваторы, цементный завод, нефтеперерабатывающий… Все они стояли на прежних местах. А вот у берега жизнь, казалось, замерла — никаких рыбацких лодок, никаких кораблей. Даже представить трудно, какое многоголосье царило когда-то на пристани! Теперь порт пуст, словно пересохший родник, а город превратился в каменистую пустыню у подножия гор. Наверно, точно таким же пустым и умолкшим город был бы, опустись он на дно морское. Город без людей. Это все равно что лес без деревьев — нечто такое, что и представить себе нельзя.
