Большая часть дел в Киеве до возвращения Ингера лежала на плечах Ельги-Поляницы, да и после брат-князь бывал вынужден часто обращаться к ней за советом: он ведь пока лишь знакомился и с людьми, и с обычаями. Жена, Ельга-Прекраса, мало могла князю помочь: к концу зимы ее живот так вырос, что казался больше нее самой, она носила с трудом и редко покидала свою избу. Заниматься делами по дому, следить за припасами и челядью ей пока было не по силам, и Ельга-Поляница оставил ее в покое, сама исполняя те обязанности, которые несла последние пять-шесть лет.
Свен вернулся в Киев последним из вождей похода – на исходе зимы, когда Ельга-Поляница уже хлопотала над устройством пира в честь прихода новолетья
[34]. На днях начиналась весна и с ней новый год, и в этот раз пир надлежало устроить с особым размахом – в честь молодого князя, впервые встречающего новое лето в своих владениях, в честь победы киян, одолевших мятежных древлян, как свет дня в эту пору года одолевает тьму ночи.
Дома, на княжьем дворе, Свен застал суету и многолюдство. Ельга уехала отбирать скот для жертв и пира, зато в ее избе, бывшей гостевой, Свен застал Ружану. Древлянка за зиму пополнела, выглядела здоровой и вполне довольной. Свою ношу она донашивала последние дни.
– Если ты хочешь, чтобы она родила твоего наследника, то нужно поспешать! – сказала Свену сестра, когда вернулась. – Теперь уже все может начаться всякий день, а она ведь в рабынях числится!
– Созови людей, – попросил ее Свен. – Вуефаста, Фарлова… Вячемира с Добростом, если не погнушаются. Жаль, Славята…
Он вздохнул, у Ельги на глазах заблестели слезы: в сражении на Рупине стрелой в грудь был убит Славигость. Раньше Свен недолюбливал его, пока воображал, что боярин метит в мужья Ельги и в наследники киевского стола, однако позже, когда это стол оказался занят, Славигость доказал, что его дружба к детям покойного Ельга была искренней и бескорыстной. Прошло больше трех месяцев с его смерти, но Ельге и сейчас его не хватало.
– Я Радоведа позову, – сказала она, утирая глаза. – Он тоже муж добрый.
Радовед был младший брат Славигостя, после него ставший главой рода.
К вечеру в избе собрались гости: бояре, дружинные вожди, даже князь зашел из своей, прежней Ельговой избы. При них Ельга-Поляница поднесла Ружане новые черевьи из красной кожи, положив их на широкое деревянное блюдо; Ружана взяла блюдо, подняла над собой и поставила себе на голову, давая понять, что готова подчиняться мужу. Потом Асмунд, назначенный на этот день «братом жениха», снял с ее ног старую обувь и заменил новой.
– Надо по дому пройтись, поглядеть, хороша ли обувка! – подзадоривали гости, как было положено.
– Поплясать надо, черевьи новые размять!
– Хороша ли обувка? – спросил Свен, ухмыляясь.
– Хороша, – Ружана тоже смеялась, румяная, как маков цвет.
Куда ей было плясать – большой живот не позволял молодой наклоняться, даже завязать ремешки черевьев она не сумела бы сама. Но теперь она «вступила в след» нового рода и была приобщена к дому как его неотделимая часть. Всем было ясно, отчего Свен так торопится ввести полонянку в права законной жены, еще даже не имея собственного дома. Ждать постройки дома он не мог: будучи сам сыном рабыни, он не хотел такой участи своему сыну, рожденному женщиной, которую любил.
– Ну так хоть дай выпить – размочим! – предложил Гостыня, и Ельга стала оделять гостей стоялым медом.
Когда все выпили, Свен вручил Ружане связку ключей, объявляя ее законной хозяйкой его дома и всего имущества. Ельга-Поляница бросила в печь голову курицы, призывая чуров принять новую жену и благословить ее чад.
С родными Ружаны, к ее удовольствию, Свен уже уладил дело: будучи в городце Лютославле, откуда Боголюб забрал последнюю свою жену, Свен договорился с ее отцом и вместо выкупа за невесту уменьшил дань с городца наполовину, в счет своей доли. Лютославичи и не знали, как отнестись к навязанному им родству с воеводой русов – их древлянской гордости, их родовой чести такой союз претил, – но все же смирились, понимая, что видеть дочь боярыней в Киеве куда лучше, чем рабыней, проданной за моря. Они опасались, что это родство навлечет на них обвинение в предательстве, но избежать его все равно уже было невозможно, и оставалось постараться, чтобы дочь заняла как можно более высокое положение. В итоге Свен и Лютославичи договорились обо всем, даже о праве на родовые имена для детей, но об этом Свен пока смолчал.
Веселились недолго: Свену с дороги надо было отдохнуть, а прочих на днях ждал большой княжий пир. На заре Свен проснулся от тихих голосов и суеты женщин: еще до зари Ружана обнаружила, что сорочка ее насквозь промокла, а значит, надо собираться в баню, пока она может идти. Чадо ее не замедлило постучаться в белый свет, словно поняло, что наконец-то может явиться сюда на почетных условиях.
Весь день Свен был занят делами с дружиной и добычей: после его возвращения пришла пора окончательного дележа. Однако лишь половина его мыслей была о делах, и он беспрестанно оглядывался – не идут ли за ним? Не зовут ли?
Позвали, когда начало темнеть. В бане у Днепра, окруженной ноздреватыми сугробами, горели свечи и светильники, отчего в закопченном строении зимним вечером было светло, как не бывало и днем. Довольная Ельга держала на руках сверток; в тканине Свен узнал свою рубаху – ту самую, отцовскую, которую сестра подарила ему весной. Завернутый в рубаху, перед ним был его собственный законный сын-первенец.
По славянским обычаям дитя показывают чужим людям только через три месяца, но у варягов не принято ждать так долго. На следующий же день, на пиру, после того как чары за богов и дедов обошли стол, Свен кивнул Ельге, и та внесла в гридницу дитя. Громкий гул пира утих: сотни гостей со жгучим любопытством таращились на младенца, которого по большей части считали сыном и Боголюба. Ружана понесла, пока жила в женах у малинского князя, и в его доме никто за те полгода не заподозрил, что почтенный хозяин к этому делу не причастен. Боголюб так любил хвалиться перед близкими и перед чужими своей неиссякающей мужской силой, что заподозрить его молодую жену в блуде, не имея твердых оснований, означало бы понапрасну оскорбить главу дома. По Киеву слухи ходили разные: не знающие дела говорили, что Свен собирается растить сына Боголюба как заложника.
Но вот Ельга передала младенца Свену. По гриднице пробежал возбужденный гул: взяв его на руки, Свен без слов признал дитя своим, чьим бы оно ни было по крови.
– Я принимаю это дитя, – объявил Свен, оглядевшись и живо добившись полной тишины, – рожденное от Ружаны, Лютославовой дочери, и признаю его законным моим сыном и наследником всего, что я имею сейчас и что приобрету в будущем. Прошу богов благословить его, дать ему здоровья и удачи. И даю ему имя – Лютобран.
Зачерпнув горстью воды из золотой чаши, которую держала перед ним Ельга-Поляница, Свен обрызгал макушку младенца. Тот заплакал, но слабый плач двухдневного дитя заглушила буря радостных криков. Теперь всем стало ясно, почему Свен так спешил объявить красивую древлянскую пленницу своей женой: не чужое, а его кровное дитя она собиралась родить. А имя, унаследованное от ее отцовского рода, означало, что брак признан законным и стороной жены.
